Лавка

Величайшая ценность, таящаяся в недрах гнезда Американки, — ее сберегательная книжка. Она не позволяет нам в нее заглядывать, но листает ее у нас на глазах и сообщает: «Тут стоит цифра с тремя нулями!» «Тысяча!» — кричим мы, а Американка тогда наклоняется к нам и шепчет: «Главное дело, сколько цифр стоит перед нулями», после чего прячет книжку на старое место и спрашивает: «What are you thinking now? Как вы теперь думаете, богатая я или не богатая?» Мы с готовностью соглашаемся, что она богатая, и она очень гордится, что мы считаем ее богатой, и порой, когда приходят гости, она вдруг ни к селу, ни к городу спрашивает: «А кто это у нас богатый, детки?» И мы в один голос отвечаем как требуется: «Большая бабушка у нас богатая».

Для моих сорбских деда с бабкой у Американки есть еще и третье прозвище — Старая Юршиха, ибо отцовского отчима, как мы знаем, звали Юришка, а имя Юришка выговаривать трудно. В нашем полусорбском краю не принято тратить много сил на произношение. Недосуг, уж такой недосуг. Вот таким путем из старого Юришки сделался старый Юрш, а его жена соответственно Юршиха.

— У старой Юршихи денег куры не клюют, — говорит дедушка, хотя у него они, между прочим, тоже не клюют. Ему до смерти хочется узнать, сколько денег у старой Юршихи. «Заглянул бы кто позадь ейной задницы в книжку!» — мечтает дедушка. Но Американка сидит в своем кресле, пока не ляжет в постель, а когда ляжет, велит моей матери поставить ее кресло в головах и держит его за подлокотник, пока не уснет, а уснувши, все равно держит за подлокотник.

С момента появления в нашем доме Американка исправно считает по вечерам дневную выручку. Ей хочется приносить пользу, как она говорит, и вот она сортирует бумажные деньги, а гроши завертывает в бумагу по десять штук, и получается трубочка ценой в одну марку, и еще она воображает, что подсчет денег — самая важная работа, которая вообще у нас делается, и за ужином оповещает всех о размерах выручки, причем держит себя так, будто она сняла деньги с собственного счета, дабы поддержать существование лавки и всего семейства.

Американка вершит суд над всеми членами семьи, укоряет за вечное чертыханье моего дедушку-сорба, порицает отца за утреннюю нерадивость, мою мать — за коммерческое легкомыслие, а внуков — за недостаток в них страха божия. Внуки, которых она подвергает суду, — это моя сестра и я; младшим братьям Хайньяку и Тинко незачем бояться бога, они до сих пор пребывают в руце божией.

Интересно, когда ж это я из нее выпал?

Да, а кто порицает Американку за чрезмерное увлечение картами? Моя мать пытается иногда, обиняком, но у Американки и тут готов ответ: оказывается, ее второй муж Юришка привил ей эту пагубную страсть. Он работал в поле, а ей приходилось стоять за стойкой и терпеть домогательства лошадиных барышников и скототорговцев, коммивояжеров и разных авантюристов, цыган и пьяниц; ей ничего не оставалось, кроме как нейтрализовать каким-нибудь образом вожделение этих людей. Таким образом, тяга к игре в карты для нее своего рода профессиональное заболевание, ее силикоз, так сказать.

Ну там профессиональное или не профессиональное, но Американка — страстная картежница, и в хранилище за ее задом лежит также колода игральных карт. Это старые карты, замасленные карты ее трактирных времен, тысячи сальных человеческих пальцев скользили по этим картам, по бубновой даме и трефовому валету и постепенно довели их до глянца. И поистине, никто в нашем доме, кроме моей матери, не имеет права укорять Американку за страсть к картам, потому что и мои сорбские дед с бабкой, и дядя Филе, и отец — все подвержены этой страсти. Болезненная страсть среди подобных выглядит нормой, и, напротив, моя мать, которая считает более нормальным не брать в руки карты, становится для других членов семьи, правда лишь в этом отношении, не вполне нормальной.

— Должен же человек иметь какую-то радость в жизни, — утверждают картежники.

Мой дедушка начал увлекаться картами в бытность свою возчиком пива, и поскольку он в каждой из своих профессий доходил до самой сути, он поставил себе целью всегда выигрывать, а попутно приобщил к игорной страсти и бабусеньку-полторусеньку. Он упражнялся с ней в офицерский скат и в шестьдесят шесть со снятием и так поднаторел в ходе этих упражнений, что стал непобедимым.