Лавка

Впрочем, куда это меня занесло по ходу рассказа? Я ведь собирался перечислить карточных партнеров в босдомском семейном скат-клубе и до сих пор не упомянул и не прокомментировал дядю Филе: игру в скат, а главное, карточное плутовство дядя Филе постиг, еще будучи учеником шлифовальщика. Дядю Филе, который навсегда остался ребенком, хотя давно уже сам делал детей, никто не принимал всерьез, даже родная мать — и та нет, но едва возникала перспектива сразиться в карты, он немедленно становился взрослым человеком, во всяком случае, именно как таковой он садился четвертым игроком.

С потолка комнаты свисает провод, на проводе подвешена карбидная лампа, вполне обычная горняцкая лампа из шахты, ибо при игре в карты необходимо, чтобы свет поступал сверху, не то обозначения на картах расплывутся. За большим портновским столом — наследством от деда Юришки — сидят: отец матери, Американка, бабусенька-полторусенька и дядя Филе; так обстоит дело главным образом по субботам, когда отец играет в скат в трактире. Распалившиеся игроки звучно шлепают по столу, и у Американки, представьте себе, ничего больше не болит, ни одна пуговка, ни одна шерстиночка. Моя сестра ведет кассу Американки, я — дедушкину, остальные участники управляются со своими делами собственноручно.

Когда Американка проигрывает, она отдает моей сестре распоряжение передвинуть через себя к выигравшему столько-то пфеннигов. Чем дольше она играет, тем больше ее лицо приобретает лиловую окраску, и она требует, чтобы мать принесла ей рюмочку зеленой (мятный ликер) или тминной.

Бутылки со спиртным стоят в старой пекарне, в шкафу, и шкаф этот до того большой, что вполне мог бы сойти за козий хлев. Моя мать, у которой, как нам уже известно, нет концессии, иногда под полой продает мятную и тминную шахтерам, когда им надоест пиво, но, судя по всему, тминной не брезгуют и люди, которым пиво отнюдь не надоело, в том числе и моя собственная мать. Раз в день, в минуту затишья, она спускается по двум ступенькам, ведущим к старой пекарне, открывает шкаф, прячется за дверцей и тминничает под бутерброд с сыром.

Итак, Американка потребовала тминной, и мать приносит требуемое. Мать рада, когда все сидят за одним столом, связанные картами, будто веревкой; младших братьев она укладывает в постель еще раньше и остается одна в кухне, из приготовления воскресного обеда она делает себе своего рода предпраздник, главный же она, как мы знаем, справляет позже, сидя в постели, за чтением.

— И чего им дались эти карты? — спрашивает она у Ханки, но Ханка тоже не знает.

А я вот знаю, чего: будучи держателями кассы, мы учимся играть в карты, так сказать, между делом, а попутно учим таблицу умножения, и теперь мы можем без запинки отбарабанить всю таблицу, которой терзает нас в школе Румпош.

Моя сестра и я учим вприглядку самые распространенные виды карточной игры, я, дедушкин кассодержатель, повторяю его игру, как тень повторяет движения: игра в карты — это теплая нора, куда можно залезть, когда работа и жизненные тяготы начнут тебя одолевать. Залезай себе и живи среди двоек, королей и валетов. Игра в карты — это мир, который нетрудно охватить взглядом, мир, которым можно управлять, если быть достаточно искусным. Если мне велят до понедельника выучить наизусть длинное церковное песнопение: Ступай, мое сердце, за радостью вслед…, так уж лучше я спрячусь в карточную игру. В школе между собой мы называем это песнопение Сердце с ногам. Сочинил его некий Герхард Пауле, который одно время был пастором в Люббене и со всех силов произносил там проповеди. Шеставича говорит по его адресу:

— Он ближей был к нам, как другие немецкие шочинители. Люббен — это ведь Шпреевальд, стало быть, Герхард Пауле вше про наш жнал.

Подобно тому как немцы не стремятся к особой точности, когда провозглашают своим того или иного из австрийских поэтов, так в данном случае поступили и сорбы. Впрочем, там, где речь идет о поэтах, особой точности никто не спрашивает. Шамиссо ли, кто ли другой — главное, где жил поэт. Там он после смерти станет своего рода местной валютой, и, даже если он умер в нищете и убожестве, после смерти ему выделят музей, обставленный вещами, которых он не имел при жизни.

Но все равно, чего слишком много, того слишком много, что слишком длинное, то слишком длинное, и песня «Ступай, мое сердце» слишком длинная, и, чтобы не учить ее прямо с субботы, я ныряю в карты и больше не чувствую бремя, которое возложил на меня учитель Румпош своим приказом выучить песню. Или выразим эту мысль иначе: если то, что взрослые именуют долгом, терзает меня в субботу вечером как сознание необходимости сесть за уроки, я забираюсь в карты, провожу время среди шестерок и королей, подсчитываю дедушкин выигрыш и становлюсь вполне счастливым, почти счастливым, вроде бы счастливым.

Когда Американка проигрывает, она говорит, будто карты были плохо перетасованы, и объясняет остальным, как надо тасовать.