Лавкрафт: Биография

Он был «всегда слишком близок к нервному истощению, чтобы быть кем-то другим, кроме как заторможенным из-за опыта неоднократных отказов»[532]. Когда Дерлет убеждал его встряхнуться и не волноваться из-за нескольких отказов, Лавкрафт печально ответил: «Что касается моего нынешнего отношения к сочинительству и предложениям — я понимаю, почему вы считаете мою антиотказную политику невыносимо глупой и излишне недальновидной, и я не готов выдвинуть какого-либо оправдания кроме того простого факта, что частые отказы действительно определенным образом влияют на мою психологию — разумно или нет — и что их воздействие вызывает у меня некий литературный столбняк, который совершенно препятствует моим дальнейшим художественным сочинениям вопреки всем напряженнейшим усилиям. Я был бы последним, кто говорил бы, что они и должны приводить к подобному результату или что они воздействовали бы — даже в незначительной степени — на психологию, прочную и уравновешенную на сто процентов. Но, к несчастью, моя нервная уравновешенность всегда была довольно неопределенной величины, а теперь она и вовсе в одной из своих самых измученных фаз… Я чувствую себя страшно неблагодарным, что не пользуюсь вашими великодушными ободрением и предложениями, и едва ли смог бы винить вас, если бы вы умыли руки, отказавшись от старика как от совсем безнадежного дела, — и все-таки я уверен, что вы понимаете, как высоко я ценю ваш интерес и сотрудничество, и насколько сожалею, что представляюсь упрямым, глупым и жертвой капризов впадения в детство».

Август Дерлет был молодым человеком огромной энергии и относился как раз к тому типу «прочного и уравновешенного на сто процентов», о котором говорил Лавкрафт. Он завидовал этим качествам Дерлета: «Должно быть, здорово быть суперменом — но сжальтесь над простыми смертными!»[533]

В действительности же, по сравнению с разочарованиями, которые переносят большинство писателей, отказы, полученные Лавкрафтом, были такими малочисленными, что их можно было бы назвать смехотворными, не описывай мы трагическую ситуацию. Он, бывало, сдавался после одной или двух безуспешных попыток. (Современный писатель продает свои произведения лишь после дюжины или даже больше отказов.)

Лавкрафт страдал вовсе не от «капризов впадения в детство», но от принуждений и запретов, наложенных на него в настоящем детстве, — от многих из которых он так и не избавился. Таким образом, когда его писательская техника была на самом пике, а идеи поразительно оригинальными, как и всегда, его специфическая психология — ничтожное самомнение, антикоммерциализм и «профессиональный дилетантизм» — пресекли тот успех, которого он мог бы достичь.

Несмотря на отчаяние самоосмысления, в январе 1932 года Лавкрафт все-таки написал еще один рассказ — повесть в пятнадцать тысяч слов под названием «Сны в ведьмовском доме». Возможно, идею для нее подсказал «Дом чудес» со стенами и полом, построенными под необычными углами, который Лавкрафт и Соня посетили на Кони-Айленд[534] девятью годами раньше.

Уолтер Гилман, студент Мискатоникского университета, снимает комнату в старинном доме Аркхэма. Некогда в нем укрывалась Кезия Мейсон, сбежавшая из Салема во время охоты на ведьм в 1692 году. Гилман живет в комнате Кезии, отличающейся необычными углами. Он изучает неевклидово исчисление и квантовую физику, а также интересуется «Некрономиконом» и другими оккультными трудами в надежде найти формулы, дающие доступ к неизвестным измерениям.

Склонные к буквальности критики возражали, что такой вещи, как «неевклидово исчисление», не существует. Естественно, не существует, поскольку Евклид блистал почти за две тысячи лет до изобретения исчисления Ньютоном и Лейбницем. Лавкрафт, я уверен, знал об этом и просто использовал данный термин, как научные фантасты часто применяют псевдонаучные термины, дабы «придать художественное правдоподобие повествованию, в противном случае бесцветному и неубедительному».

Гилману снятся тревожные сны, в которых он видит саму ведьму и спутника старухи по имени Бурый Дженкин. Эта тварь напоминает огромную крысу с головой, по виду человеческой, и лапами, подобными человеческим рукам. Пара таскает Гилмана в свои измерения, где все выглядит словно скопление кубов и других геометрических фигур.

По Аркхэму ходят слухи о грядущем шабаше с жертвоприношениями детей. Подозревая, что Кезия намеревается вовлечь в это его, Гилман все больше и больше сходит с ума. Он поговаривает о переезде или обращении к специалисту по нервным заболеваниям, но с лавкрафтовской беспомощностью лишь безучастно ожидает своей гибели… Это хороший рассказ, весьма оригинальный и изобретательный, связывающий мнимый салемский ведьмовской культ семнадцатого века с Мифом Ктулху.