Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

Отдельно рассмотрим, какие чувства испытывал Лавкрафт к литературным тенденциям своего времени. Где-то в 1922 году он не то по совету Фрэнка Белнэпа Лонга и молодых писателей, не то сам по себе решил приобщиться к модным одухотворенным произведениям (хотя «Улисса» Джойса, о чем пишет прямо, не читал). К тридцатым он скрепя сердце пришел к мысли, что литература вновь забуксовала и нужен толчок. Былого энтузиазма не было: к писательским трендам (в отличие от философских и научных) Лавкрафт не тяготел, поскольку бал правил и правит по сей день модернизм. В 1930 году он удостоил Драйзера звания «лучшего американского романиста»⁴⁴, чья звезда к тому моменту уже угасла (в 1925-м его громаднейшую «Американскую трагедию» приняли спорно – даже преданные поклонники вроде Г. Л. Менкена). В Синклере Льюисе – письма Лавкрафта за «эпатажный» период так пестрят Бэббитами и Главными улицами, что он его явно читал[18], – он видел не столько мастера слова, сколько социолога-теоретика или вообще пропагандиста, хотя о присуждении Льюису Нобелевской премии в 1930 году писал «могло быть хуже»⁴⁵. Имя Ф. Скотта Фицджеральда, звезды джазовой эпохи, встретилось во всей переписке дважды – оба раза Лавкрафт пишет уничижительно и так, будто к творчеству Фицджеральда не притрагивался⁴⁶. Не будоражила его и Уилла Кэсе, хотя ее исторический роман «Тень на скале» (1931) он читал – ради места действия, Квебека⁴⁷. Из Уильяма Фолкнера был знаком разве что с «Розой для Эмили» и проникся им. Гертруду Стайн по понятной причине обошел стороной: «Признаюсь, частично ознакомившись с ней в периодике, потерял всякий возможный интерес к ее творчеству и книг не читал»⁴⁸. Вскользь он упоминает «пулеметный темп» прозы Хемингуэя, убедительно добавляя:

«Я не позволю себе пасть до современной чепухи, как не пал до викторианской помпезности. Кощунство, что сегодня гладкость, даже в гармонии с прямотой, считается недостатком. Лучшая проза всегда пряма, энергична, без мишуры и близка (наравне с образцовой поэзией) к настоящему живому языку и при этом льется ритмично и гладко, под стать правильной устной речи. Проза первой половины девятнадцатого века эталонна, а выше Свифта, Стила и Аддисона себя поставит лишь закоренелый болван»⁴⁹.

Метко уколол Хемингуэя и Шервуда Андерсона за их лаконичный стиль. Писал ли Лавкрафт сам по этим заветам – вопрос открытый. Поздние его произведения отнюдь не «без мишуры» и во многом, как признавали в переписке друзья, копируют его речь (по жизни и в творчестве он тяготел к формальному стилю).

В британской литературе он был еще избирательнее, предпочитая уже блеснувших в начале века писателей. Защищал, например, Голсуорси от бунтарских выпадов Дж. Вернона Ши: «Пожалуй, Голсуорси не канет в Лету. Стиль временами сбивает, но главного не лишен»⁵⁰. В 1925 году, за день до того, как узнать об ограблении бруклинской квартиры, Лавкрафт не мог оторваться от «Лорда Джима» Джозефа Конрада. Прежде у Конрада он читал «лишь короткую прозу» (скорее всего, и «Сердце тьмы», хотя напрямую не пишет) и теперь хвалил его так:

«В душе Конрад – подлинный поэт. Пусть его проза часто сложна и тяжеловесна, он искусно подчиняет себе миры одушевленного и неодушевленного, рисуя пучину событий такой непревзойденной в своей яркости чередой образов, что она неизгладимо запечатлевается в памяти… Впервые я встречаю художника, так воспевающего одиночество, которое сопровождает по жизни высокую личность, – одиночество, чьи проецируемые нотки формируют внутренний мир чутких, тонкого склада душ»⁵¹.