Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

«Наравне с военным уничтожением, бич прогресса и цивилизации – реакционный строй, периодически бросающий подачки обездоленным, лишь бы они хоть как-то работали и не вспоминали о правах (образовательных, социальных и экономических), закрывая глаза на то, что непозволительно прибирать к рукам крупные объемы ресурсов… Бесконтрольный капитализм отжил свое, но как плутократам отказаться от нажитого добра? Они выдумают компромисс в нацисто-фашистском духе, а неимущую орду убаюкают тривиальными panem et circenses или искусственным созданием грошовых рабочих мест – Управление общественных работ и Гражданский корпус охраны окружающей среды в пример. Сдобрить оголтелым ура-патриотизмом, речевками вроде „не дадим в обиду конституцию“ – и гипотетически получится устойчивый, любимый народом режим под стать гитлеровскому. К этому нас тихо и подло толкают более юные и проницательные мелкобуржуазные республиканцы»³⁹.

Как будто с Рональда Рейгана портрет писал.

По ходу тридцатых Лавкрафта наравне с политэкономической обстановкой озаботило и положение искусства. Как мы помним, взгляды он поменял из тревоги за цивилизацию, а с возрастом еще и осознал, что культура сможет жить и вдыхать жизнь в общество, только примирившись с машинным веком – иначе, цепляясь за прошлое, сгинет в небытии. Задача непростая; в 1927 году Лавкрафт напишет о ней: «Новый виток цивилизации, индустриальный прогресс, рост городов, научная стандартизация жизни и мысли – все это в сумме собирается в такое противоестественное чудовище, что отражения ему не найти ни в искусстве, ни в вере. Искусство и вера и в наше время уже оторваны от реальности, а жизненную силу черпают в образах и отзвуках прошлого»⁴⁰. Раз машинный век по определению непригоден для творца, как быть? Верный себе Лавкрафт отвечает в курьезной, консервативной под стать нраву манере. Не будем вспоминать его неприязнь к вырожденческим в его глазах жанрам имажинизма и потока сознания, к иносказательным и малопонятным «Бесплодным землям» Элиота – все это ему виделось признаком упадка западной цивилизации. Схожие чувства у него вызывал и авангардизм. В конце 1934 года он в эссе «Наследие или модернизм: здравый смысл в искусстве» предложил выход: нарочно обратиться к прошлому.

«Если эпоха плодит гротеск и новаторство из пустой академической теории, не тяготея к естественному развитию, не лучше ли творить по готовым устоявшимся стандартам?

Ведь в самом деле, чем открытый и зрелый антикваризм – здравое, целенаправленное воскрешение древнего, проникнутого жизнью эталона – хуже полубезумного, судорожного уничтожения всего привычного и трудоемкой, нелепой, безыдейной погони за чем-то сумасбродным, ненужным и бессмысленным?»

Вновь звучат эгоистические нотки, но о высокопарных теоретиках от изобразительного искусства, смелых законодателях моды, замечено дельно и остроумно.

«Будь модернисты по-настоящему научно беспристрастными, поняли бы, что субъективными теориями лишают себя родства с истинными корифеями. Подлинное искусство в своей сути бессознательно и стихийно – в отличие от функционализма. Теоретик, даже если во всех тонкостях продумает методику „отображения“ эпохи, сам ее „отобразить“ не способен».