Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

Лавкрафт часто уделял внимание Лонгу и Кофлину, но в конечном счете махнул на них рукой (не за экономический подход, с которым отчасти соглашался, но за фашистскую риторику в целом). Угрозы, впрочем, он и близко в них не видел. «Сомневаюсь, что католико-фашисты в Америке смогут высоко взлететь»²⁴, – пишет он в начале 1937 года, очевидно подразумевая Кофлина, а затем и вообще об американских околонацистских движениях: «Если учесть, что вероятность второй Французской революции всяких Гуверов, Меллонов и светских банкиров ничтожна и нацизму в любом проявлении весьма трудно прижиться на американской земле – Кофлин, „Черный легион“, „Серебряные рубашки“ и Ку-клукс-клан не в счет, – шанс на свободное и простое установление плутократии упущен»²⁵. Знай он, что в 1938 году Кофлин (с 1936-го он все чаще нападал на евреев) сбросит маску и открыто признается в симпатиях к нацизму, а многомиллионная аудитория его поддержит, Лавкрафт не был бы так категоричен.

Он знал, что Рузвельт пытается выдержать золотую середину между правой и левой крайностями, и одобрял этот курс. Сразу после выборов в 1932 году писатель отметил, что голос за социалиста Нормана Томаса «был бы пущен на ветер»²⁶. На выборах в сенат в 1934-м его, однако же, привлекли радикальные лозунги Аптона Синклера, за которого он обязательно поставил бы галочку, будучи калифорнийцем²⁷. Тем не менее о бурных нападках на Синклера со стороны республиканцев Лавкрафт не упоминает. И пусть в реформах он желал Рузвельту дерзости, очень скоро стало ясно, что на фоне оголтелой критики со всех сторон шансы удержаться на плаву есть лишь у «Нового курса».

«Именно поэтому нужно действовать неторопливо, оказывая поддержку любой жизнеспособной достойной инициативе, даже если нравится другая, но менее жизнеспособная… Хотя „Новый курс“ внутренне противоречив и в чем-то откровенно экспериментален, из всех серьезных шагов в нужную сторону пока что лишь его могут одобрить в нужной мере»²⁸.

Кофлина, Синклера и Лонга Лавкрафт окрестил «благотворными раздражителями»²⁹, толкающими Рузвельта влево (куда он и склонится, когда Конгресс после выборов в 1934 году пополнится либералами). В начале 1935-го, впрочем, ему уже хотелось чего-то «значительно левее „Нового курса“»³⁰, хотя надеяться не приходилось, а к лету 1936 года Лавкрафт наивно сетовал, что правительство «раболепствует перед капиталом»³¹. Будто Рузвельт не капитализм укреплял, а стремился к социализму (хотя бы либерального, не марксистского толка)!

Естественно, на фоне депрессии – тяжелейшего экономического удара – политическим умам уже слышался похоронный звон по капитализму. Классический пример – громогласный лозунг Джона Дьюи «капитализм подлежит уничтожению»³². Часть юных собратьев Лавкрафта по перу (Фрэнк Лонг, Р. Х. Барлоу, Кеннет Стерлинг) так агитировали за коммунизм, что незадолго до смерти он в шутку им пенял: «Детки, чтоб вас, решили удушить дедушку большевизмом?»³³

Однако чем дальше, тем сильнее утомлял его мещанский консерватизм друзей и близких. Лавкрафт иначе взглянул и на идейный пыл юных Лонга и Барлоу, ударившихся в коммунизм, хотя сам не слишком им проникся. Он отдавал себе отчет, что Провиденс – насквозь республиканский город, и в свете выборов 1934 года чуть не рассорился с Энни Гэмвелл, которую, как и ее подруг, Рузвельт, мягко говоря, не привлекал.

«Чем шире мне открывается бездна чистейшего невежества в якобы цивилизованных, анализирующих себя и мир людях – многие к тому же с высшим образованием, – тем ниже в моих глазах опускаются традиционные обучение и воспитание. Вот каков он, „цвет нации“: чванливый и лицемерный, слепой, пристрастный и зашоренный; эти бедолаги не осознают своего места во Вселенной и человеческой истории, а принцип, по которому генерируют мозговую энергию и определяют для нее русло, в корне ошибочен. Головы на плечах они не лишены, однако в полной мере пользоваться ею не обучены»³⁴.

А вот непосредственно о политике: