В эпоху Лавкрафта заявление, что американцы интеллектуально не дотягивают до демократического строя, не казалось сильно радикальным. В первой половине двадцатых годов Чарльз Эванс Хьюз, госсекретарь при Гардинге, предложил курс на меритократию (хотя насквозь продажная и немощная власть Гардинга годилась для этого меньше всего). Уолтер Липпман в трудах «Общественное мнение» (1922) и «Призрачная публика» (1925) вплотную подходит к той же мысли. Его взгляд трудно ужать, но в общих чертах он считал, что обыватель двадцатого века уже не в состоянии осознанно влиять на выбор политического курса по примеру прошлого, когда устройства власти, общества и экономики были в целом проще. Он не отрекся ни от демократии, ни даже от мажоритарной системы, а, скорее, предлагал расширить свободу действий демократической элите специалистов и управленцев, а избирателю отводил роль арбитра. Лавкрафт его не знал, в чем один раз признался открыто (и больше фамилия Липпмана в его переписке не встречается). В любом случае недоверие к демократии зародилось в нем намного раньше – возможно, еще после прочтения Ницше и затем по ходу истории.
Любопытно, что его, так сказать, элитарный снобизм, который в наше время приписывается всевозможным консерваторам (с ними-то как раз Лавкрафт и не нашел бы общего языка), не так давно всплыл у образцового либерала Артура Шлезингера – младшего. Он отвечает Джорджу Ф. Кеннану:
«Пожалуй, больше всего глупостей в нашей стране наговорили об опасностях власти элитного меньшинства. Испокон веков у руля стояли тесные клики, поскольку всем, и особенно бедным с бесправными, хочется видеть над собой талантливых, умных, ответственных и решительных лиц с широким взглядом на всеобщее благосостояние. Существует огромная разница между элитой совести и элитой привилегий, которую очертил еще Томас Джефферсон: „естественную аристократию“ отличают „природный талант и добродетель“, тогда как „искусственную“ исключительно „благосостояние и происхождение“, и „естественную“ он, в свою очередь, считал „самым ценным даром природы“»21
.Этот строй Лавкрафт периодически называл не самым привлекательным термином «фашизм», и положение не спасает даже его ремарка, что «не стоит приравнивать отстаиваемый мною фашизм к его существующим формам»22
. Напрямую от Муссолини он не отворачивался, но за десять лет его режима явно к нему охладел. Беда в том, что к началу тридцатых фашистами называли себя и разные английские и американские праворадикалы, с которыми писатель не стремился себя отождествлять. Кое-чем он, впрочем, и обескураживает: «Положил глаз на сэра Освальда Мосели [Дело в том, что основатель Британского союза фашистов по имени Освальд Мосли не скрывал антисемитской натуры и открыто тяготел к Гитлеру (и сидел в тюрьме с 1940 по 1943 год по обвинению в подрывной деятельности). Американские же фашисты второй половины тридцатых были другой закалки; их Лавкрафт видел не политическими радикалами, а шутами и политическими импотентами. Единства среди них не было, и все же с одиночками политикам (даже доморощенным, как Лавкрафт) приходилось мириться как с возможной угрозой.
Самым заметным был великий и ужасный сенатор, а с 1928 года и губернатор от Луизианы Хьюи П. Лонг. Быструю популярность он набрал популистскими призывами к перераспределению капитала и в 1934 году создал для этой цели движение «Разделим наши богатства». Не стоит считать, будто он вместе с Лавкрафтом стремился к симбиозу социалистической экономики и фашистского правления – к социализму и коллективизму Лонг не питал теплых чувств, ностальгируя по тихой и безмятежной Америке, где у каждого есть свое маленькое дело. Фашистом он был безжалостным, не щадил оппонентов, что его и погубило (в 1935 году в него стреляли, и спустя два дня он скончался).
Затем был преподобный Чарльз Э. Кофлин; он в своей еженедельной радиопередаче «Золотой час маленького цветочка» с 1930 года активно громил коммунистов и капиталистов, отдельно набрасываясь на банкиров. В 1934-м он тоже пришел к идее раздела собственности, организовав «Всенародное движение за социальную справедливость».