Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

Итак, Лавкрафт уважал далеко не все актуальные романы, однако благосклонно смотрел на жанр социального реализма, завладевший литературой в двадцатые – тридцатые годы. Лавкрафт сетовал (по-моему, искренне), что ему не стать реалистом: не хватит жизненного опыта и, что важнее, навыков (или желания) наделить повседневные явления важностью и естественностью под стать реалистам с большой буквы:

«Утверждая о своей приверженности фантастике, я не восхваляю ее, а расписываюсь в своей беспомощности. Другие жанры мне неподвластны отнюдь не из неприязни, просто скудный список талантов не позволяет мне извлекать из повседневности нечто интересное и трагическое. Повседневность куда богаче и значимее переменчивых причуд, которым я столь подвержен, и построенное на ней творчество ценнее любого плода фантазии, однако я просто не дорос до того, чтобы она отзывалась во мне нужными для высокохудожественного произведения чувствами. Боже правый, почему я не Шекспир, не Бальзак, не Тургенев!.. Перед реализмом я преклоняюсь – скрепя сердце признавая, что из-за ограниченности мне не под силу им овладеть»⁶².

Ничего нового, однако из этого вытекают два его известных и звучных суждения:

«Время, пространство и законы природы напоминают мне оковы невыносимой тяжести, и пока они целы, полного морального удовлетворения я не достигну – особенно я тяготею к победе над временем, когда удается слиться с потоком истории, отринув все мимолетное и эфемерное»⁶³.

«Нет другой области, кроме фантастики, в которой я стремлюсь и умею сочинять. Никогда не тяготел к жизни сильнее, чем к побегу от нее»⁶⁴.

Если не знать Лавкрафта, легко поддаться обману, будто в последней фразе он признается в своем эскапизме и антипатии к реальному миру – что, совершенно очевидно, далеко не так: подтверждает это даже если не глубокая его озабоченность социальными проблемами на склоне лет, то как минимум впечатления и восторг, привезенные из дальних поездок. Что не представляло интереса для Лавкрафта, так это обывательская рутина (вспомним его фразу «человеческие отношения не захватывают мое воображение» из «В защиту „Дагона“»), а книги привносили художественные краски в реальность. Лавкрафт хотел смотреть сквозь обыденность, за нее – преодолеть ее силой фантазии, стирая границы времени. Тем не менее самое знаковое его произведение вполне проникнуто реализмом, пусть и с элементом мистики.