Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

Здесь мельком вспомним «Тень над Инсмутом», где встречаем капитана Обида Марша – «чуть ли не франта», который якобы «и поныне носит допотопный эдвардианский сюртук». В сексуальном отношении Марш тоже выделялся.

Через шесть лет Лавкрафт заявит: «Что касается гомосексуализма, ключевой и самый значимый довод против него в том, что неимоверному числу людей он невыносим на инстинктивном уровне, и не просто нравственно и эстетически, а физически»⁷⁵. Трудно сказать, откуда это в Лавкрафте, но взгляд для его эпохи расхожий – как, увы, и для нашей. Не стоит подвергать его острастке за недостаточную открытость; это и сегодня явление редкое. Бытует мнение, что в его писательском кругу многие были нетрадиционной ориентации, но либо ее скрывали (как, например, Сэмюэл Лавмэн), либо она пока не проявилась (как у Р. Х. Барлоу). Случай несколько раз сводил Лавкрафта с Хартом Крэйном, но о его гомосексуализме он не упоминает, хотя опять-таки Крэйн мог и не выдать себя. Или если выдал, то, возможно, так завуалированно, что Лавкрафту просто не хватило человеческого опыта это распознать.

Тем не менее как-то в конце 1929 года он поверил в свою «мужскую» умудренность настолько, что дружески поучал Вудберна Харриса из вермонтской провинции, еще более невежественного и поразительно наивного по части женской сексуальности. Пишет Лавкрафт наукообразно:

«а) вожделение разгорается медленнее, чем у мужчин;

б) тем не менее по интенсивности оно не уступает мужскому, а многие врачи полагают, что и превосходит;

в) женщины сильнее отдаются чувственности, и в обществе у этого сентиментальный, иногда комичный флер;

г) одинокая женщина точно так же изнывает от неудовлетворенности, как и одинокий мужчина, отсюда имеем сварливых старых дев, развязных девиц, неверных (на деле или пока что в мыслях) жен, оставленных мужем на неделю-две»⁷⁶.

Это не конец, но уже создается впечатление, что эти мудрости Лавкрафт почерпнул как из антропологических и психологических исследований на тему секса, так и из совместной жизни с Соней. Из прочитанных им «экспертов» того времени (или же читал он, как признавался в других случаях, лишь критику с выдержками) в переписке Лавкрафт упоминает Хэвлока Эллиса с его «Маленькими эссе о любви и добродетели» (1922). Имела место в то время и долгая, в основном безобидная дискуссия о «многочисленных, комплексных причинах появления на свет новых стандартов эротики», благодаря которым «отвергли религию и романтические иллюзии от любви», «открыли эффективные контрацептивы», а «женщины обрели экономическую независимость».

Вдобавок в последние десять лет Лавкрафт обретает некоторую терпимость к вопросу секса в литературе. В свое творчество, безусловно, не привносит постельных сцен: женских персонажей в его произведениях почти нет, а гомосексуальные связи (как мужские, так и женские) были для него немыслимы – и его ремарка 1931 года «не вижу разницы между тем, что писал холостяком и позже – после нескольких лет брака»⁷⁷ лишний раз это подтверждает. В его работах почти нет и намека на интим, разве что беглое упоминание в «Зове Ктулху» сектантских «разнузданных оргий» среди луизианских топей. На этом фоне расплывчатым сношениям жителей Инсмута с рыбожабами из «Тени над Инсмутом» и зачатию от Йог-Сотота в «Ужасе Данвича» почти не придаешь значения. В «Твари на пороге» ни слова не сказано от том, спал ли Эдвард с Асенат (что не существенно), как и о возможных затруднениях из-за перемены пола. Какие чувства испытывает Эфраим Уайт, вступая в брак с Дерби в теле дочери? Также, пишет Лавкрафт в повести, суть человека составляют личность, разум – значит, связь у них гомосексуальная? Каково Дерби очутиться в гниющем трупе жены? В наше время такие подробности вряд ли бы опустили.

К интиму в чужих работах Лавкрафт, как помним, стал терпимее. Отчасти в нем говорил борец с цензурой (как в «Вездесущем филистимлянине» [1924]), особенно на фоне сексуального пробуждения, слома устоев и декадентства в жизни и книгах в двадцатых. Возражал писателю, как не трудно догадаться, набожный Морис У. Моу.

Лавкрафт писал о том, как «курьезно, что люди за сорок… теряют голову из-за эротической откровенности в изобразительном искусстве и книгах»⁷⁸ (ему самому до сорока оставалось семь месяцев), и, бросив очередной камень в огород викторианской эпохи – «в основе викторианских искусства, образа мысли и отношения к сексу лежит трагическое притворство», – сформулировал семь проявлений эротики в искусстве: