Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

«Мало на свете бездарей и горемык, которых ваш покорный не выносит больше себя самого. Мало у меня знакомых, чьи ожидания раз за разом терпят крах; у кого еще меньше света в жизни. Любая способность, которую я хотел бы иметь, у меня отсутствует. Если за десять лет я не начну получать хотя бы по десять долларов в неделю, то о книгах, картинах, мебели и всем, что еще наполняет мою жизнь смыслом, можно забыть – тогда я кончу дело цианидом… В „хандру“ в последние годы меня повергает растущее разочарование в своих работах. Едкая критика серьезно подорвала мою творческую уверенность в себе. Все сложно. Бесспорно, дедуля не из тех, кто заряжает задором!»⁸³

Форма и впрямь весьма пессимистична, но контекст и опущенные мною фразы – а они явно не приукрашены – могут дать иную точку зрения.

В корреспонденции от Лавкрафта к Салли (писем от нее не сохранилось) налицо видны ее нервозность, впечатлительность и желание найти у Лавкрафта поддержку на фоне неурядиц (в том числе и на любовном фронте). Лавкрафт периодически ссылается на ее «недавние безрадостные мысли» и «подавленность»⁸⁴, а в письме с вышеприведенным абзацем даже цитирует место, где Салли считает себя «бестолковой, лишней, глупой и попросту жалкой», а Лавкрафта – «гармоничным и умиротворенным». Отвечал он в неоднозначной манере (и неизвестно, помог ли), сначала закладывая мысль о почти полной недостижимости счастья, а затем доказывая тлен своего положения. Но раз он держится, пусть и она не опускает рук.

Что касается счастья:

«Безусловно, настоящее счастье – это редкое и преходящее явление, но если не стремиться к этому причудливому идеалу, зачастую можно в сносной мере проникнуться умиротворением. Истина, люди и успехи уходят в прошлое, годы берут свое, перспективы иссякают, цели мельчают – однако всегда был и будет в мире практически неиссякаемый запас подлинной красоты, простора для любопытства и драмы»⁸⁵.

Достичь умиротворения, продолжает Лавкрафт, можно через рациональность, отринув призму чувств и так далее. Салли наверняка писала ему не за этим и вряд ли в итоге прислушалась. А через приведенное самоуничижение он, по-видимому, пытался избавить ее от «безрадостных мыслей» – и вот опущенный мною отрывок оттуда:

«Между тем я нахожу отраду в литературе, путешествиях (когда могу путешествовать), философии, искусстве, истории, старине, визуальной эстетике, науке и не только… а также в жалких творческих потугах (читай: в сочинении фантастики) и ложной вере, будто я хоть на что-то способен. Я не заламываю рук в пагубно-романтичной тоске. Я всего лишь пожимаю плечами, принимаю неизбежное и плыву по течению – в идеале, безболезненно. Жизнь у меня все равно лучше многих. В ней хотя бы есть чему радоваться.

Тем не менее она наверняка в тысячу раз угрюмее вашей… Суть моего нравоучения в том, что, если уж меня анализ и философия привели к сравнительной гармонии с собой, куда менее неполноценному они помогут еще лучше».

Заканчивает Лавкрафт воодушевляюще и ярко: «Финальное напутствие от многословной, чувствительной старости: именем Цаттогуа заклинаю, не вешайте нос!» Опять же, не знаю, утешилась ли Салли, но одно точно: судить о депрессии Лавкрафта из этого письма не стоит – схожую мысль навевает и прочая его корреспонденция за тот период.