«1. Беспристрастные и серьезные описания постельных сцен, отношений, их движущей силы и последствий в жизни.
2. Поэтическое – и не только – воспевание любви и страсти.
3. Смешные проблески эротической подоплеки за ширмой напускной пристойности.
4. Описания и символизм, нацеленные на плотские чувства, но преувеличенные по сравнению с жизнью и искусством.
5. Нагота в изобразительном и портняжном искусствах.
6. Интим через призму остроумия, юмора.
7. Свободное обсуждение научных и философских вопросов, затрагивающих тему секса».
Примеры Лавкрафт привел следующие: 1) Теодор Драйзер, Эрнест Хемингуэй, Джеймс Джойс; 2) Катулл, Уолт Уитмен; 3) Джеймс Брэнч Кейбелл, Вольтер, Генри Филдинг; 4) Пьер Луис, маркиз де Сад; 5) Джорджоне, Пракситель и дизайнеры купальников; 6) Драматурги периода Реставрации; 7) Хэвлок Эллис, Огюст Форель, Рихард фон Крафт-Эбинг, Фрейд.
В первом, втором, третьем и седьмом случаях, по убеждению Лавкрафта, цензура преступна и дика; пятый, строго говоря, не несет в себе никакой эротики («Счесть здоровое человеческое тело эротикой под силу либо круглому болвану, либо ненормальному викторианцу… Одеть Дискобола или прикрыть фартуком Венеру Медицейскую захочется только глупцу, шуту или больному извращенцу!» – как изящно употреблены два последних слова); шестой пункт спорен сам по себе, но тоже едва ли достоин купюр. Сходился Лавкрафт с Моу лишь по поводу четвертого случая – из своих нравственно-эстетических взглядов, которые, воспользовавшись ситуацией, протолкнул: «Они под стать Гарольду Беллу Райту и Эдди Гесту плодят броскую чушь, фальшь и провокацию». А вот тушевать «Венеру в мехах» Захера-Мазоха, если бы подарили, он бы не стал – лучше сразу сбыл бы за кругленькую сумму!
Вернуться к этой теме через три года Лавкрафта заставит неопубликованный роман Дональда Уондри «Невидимое солнце», содержащий весьма яркую эротику (пусть и в контексте общей молодежной распущенности). Первым здесь возмутился Дерлет, прочитавший роман в рукописи. Именно в этой дискуссии Лавкрафт называет гомосексуальность противоестественной – тем не менее заканчивает так (еще не видев романа): «Хотя мне претят сексуальные девиации, разрушающие гармонию, без которой в моем представлении сама
Метафизика и этика Лавкрафта не претерпели ощутимых перемен с конца двадцатых годов, заострять на них внимание я не хочу. А вот что стоит рассмотреть, так это поразительную слитность всех сторон его личности – универсальную философскую систему, в которой все логически (или хотя бы психологически) взаимосвязано.
Прежде всего, Лавкрафт исповедовал космизм в широком понимании: Вселенная пусть и не бесконечна (Эйнштейн с гипотезой искривления пространства это подтвердит), но все равно настолько необъятна, что человек на фоне космоса совершенно, в крайней степени ничтожен. К бессмертию души, чем бы она ни была, у науки крайне скептичное отношение, как и к существованию божеств, да и почти всем религиозным догмам. В плане нравов это предполагает, что ценности если не индивидуальны, то ограничены расой, однако во вселенской пучине у человека есть (вспомним ошибочность и противоречивость этого убеждения) как минимум один надежный якорь – культурная традиция, питавшая тебя с детства. В плане эстетики эта дихотомия космизма и традиционализма подразумевает консерватизм в творчестве (отказ от модернизма, функционализма и так далее), а конкретно в фантастике – страшную и будоражащую бездну пространства-времени. В эту систему вписываются многие другие его устои: страсть к старине, изящность манер и даже, пожалуй, расизм (как отпрыск традиционализма).