Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

Что труднее увязать с философией Лавкрафта, так это его политэкономические взгляды. То, что его жгучее, даже навязчивое любопытство к ситуации в мире не противоречит космизму, обесценивающему человека и человеческую суету, он в 1929 году подчеркивает всего одной ремаркой (обсуждая искусство): «Искусство, бесспорно, обладает значимостью…однако теряет ее, переставая быть искусством, в минуту, когда осознает себя [или] раздувает свою обычную человеческую, эмоциональную значимость до вселенской»⁸¹. Грань между вселенской и чисто человеческой значимостью играет важнейшую роль: для Вселенной мы песчинки, не то что для самих себя, а значит, должны стремиться к лучшему в экономике и политике.

Периодически раскрывая душу, делясь своими чаяниями и тем, что составляет для него смысл существования, Лавкрафт выдерживает сугубо философский тон – и не надеется привить свои взгляды. В 1930 году он примечательно сетует Августу Дерлету:

«Совершенно уверен: мне не под силу внятно донести, почему я до сих пор не покончил с собой; что, так сказать, искупает мое в основном тягостное существование. Причины кроются в архитектуре и пейзажах, свете и атмосферных условиях, облекаются в форму азартного предвкушения вкупе с неуловимыми воспоминаниями – в чувство, будто определенные образы, особенно связанные с закатами, лежат на подступах к месту или состоянию, преисполненному неопределенных счастья и свободы, которые я уже постигал в прошлом и, возможно, постигну в будущем. В чем именно заключаются эти счастье и свобода, что хоть отдаленно собой представляют, я не выражу и под дулом пистолета – лишь что они, судя по всему, обещают раздвинуть рамки, придать динамизма и усилить проницательность, чтобы мне открылась и стала постижима красота во всех ее проявлениях. Добавлю, что это заведомо подразумевает покорение времени, пространства, материи и энергии, а точнее, мою непосредственную свободу от их законов, чтобы я бороздил вселенные в невидимом, бесплотном обличье…неподвластный физическим порядкам и ограничениям… Согласен, чепуха. Чепуха для всех, кому случайно по жизни не достались идентичные пристрастия, чувства и образы»⁸².

Меня восхищает Лавкрафт-логик, Лавкрафт – борец с религиозным мракобесием, рационалист и материалист, поборник строгого рационализма, принявший Эйнштейна, – однако этот проникновенный, даже мистический абзац проливает свет на самую его суть, подлинную душу без купюр и (опять-таки, заметьте, противоречий его метафизической системе здесь нет) очеловечивает Лавкрафта, чья натура за холодным умом чувственно откликалась на многие феномены бытия. Пусть люди его не заботили, пусть подлинно любил он лишь близких, зато по-настоящему проникался таким, о чем мы едва ли задумываемся.

В первой фразе этого откровения виден близкий Лавкрафту Шопенгауэр, утверждающий о фундаментальной никчемности бытия. Что любопытно, здесь он несколько противоречит своим утверждениям из переписки с Хелен Салли.

Через них Л. Спрэг де Камп усмотрел в Лавкрафте тяжкую депрессию – и в отрыве (или в буквальном прочтении) они действительно создают такое впечатление. Оцените: