Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

«Антропология не наделяет нордов эволюционным превосходством перед другими европеоидами и монголоидами. Строго говоря, средиземноморская раса считается более одухотворенной, а семитские группы отличаются остротой и величиной интеллекта. Вполне вероятно, эстетический потенциал есть и у монголов, как и приемлемые философские установки. В чем же тогда превосходство нордизма? Объяснение простое: в своей основе наша культура – нордическая; корни наших национальных стандартов, взглядов, обычаев, воспоминаний, инстинктов, характерных физических и моральных черт столь проникнуты скандинавскими веяниями, что иные уклады не идут нашей канве. Мы не против французов во Франции или Квебеке, но как можно приходить к нам и насаждать свои оплоты вроде Вунсокета и Фолл-Ривер? Факт остается фактом: культурные течения настолько уникальны, а подсознательные предпочтения и антипатии, инстинкты, оценки и т. д. и т. п. так переплетены с физическими и историческими расовыми аспектами, что лишь пустые теоретики не придадут этому значения»⁹⁰.

Это крайне важный отрывок. Лавкрафт сам признает, что его раса не превосходна (о других, впрочем, мыслит чистыми стереотипами). Спрашивается, как после этого вновь отстаивать сегрегацию? Нужно глупо сбить в кучу предрассудки и раздуть из них гипотезу, что некоторые культурные группы несовместимы друг с другом и будут враждовать. Оцените лицемерие: для него арийские завоевания (хотя бы подчинение европейцами Америки) – это триумф врожденных силы и доблести, а другим расам или культурам почему-то противоестественно претендовать на «арийские владения» – франко-канадцам в Вунсокете, итальянцам и португальцам в Провиденсе, евреям в Нью-Йорке. Лавкрафт сам загнал себя в угол: нордическая раса – «мастера в искусстве жизненной дисциплины и сохранения целостности»⁹¹, заявлял он, не в силах объяснить постепенную ассимиляцию нордической культуры.

Однако Лавкрафт был волен недолюбливать чужаков и даже мечтать о расовой и культурной чистоте. Это еще не клеймо злодея, как нынешнее американское стремление к разнообразию – не признак доброхота. Плюсы и минусы есть во всем, и для Лавкрафта чаша с плюсами однородности (культурные единство и преемственность, чтение традиций) перевешивала чашу с минусами (предрассудки, культурная изоляция, закостенение). Промахнулся Лавкрафт в том, что приписал свои чувства всей расе и культуре в целом: «Можно смеяться над дураком или невежей и при этом его любить. Безвкусица и глупость – не преступления. Однако бесцеремонный, сломленный и готовый на все холуй будит в нас леденящий ужас, чувство оскорбленной природы, вздымая из глубин нервной системы психическое и физическое отвращение»⁹². Весьма хитрое это «нас» – и совершенно ложное.

По-моему, больше всего Лавкрафт достоин критики не за сам расизм, а за узколобость в расовом вопросе в целом и отдельно за стойкое нежелание быть в курсе биологических и антропологических исследований, разрушивших за тридцатые не одну псевдонаучную теорию расового превосходства. В метафизике, этике, эстетике и политике Лавкрафт постоянно искал подпитки (пусть даже в виде газет, журнальных статей и других косвенных источников), адаптируя точку зрения, – и лишь в расизме так закоснел. Нетерпимость ему в детстве привили окружение и научная мода девятнадцатого века, которой он проникся совсем рано. Казалось бы, если приходится не раз аргументировано отстаивать свои взгляды (в основном в письмах к молодежи вроде Фрэнка Лонга и Дж. Вернона Ши), посмотришь на них критически – но увы, серьезных перемен не случилось.