Лавочка закрывается

Конечно, между событиями были временные интервалы, но измерять их не было никакого смысла. Обе русские горки — его «Ущелье дракона» и «Торнадо» — и его «Лошадки Стиплчеза», которыми управляли константы силы тяжести и трения, работали от начала и до конца каждого запуска без каких-либо заметных изменений, как неизменными были и прогулки в лодке по воде в его «Туннеле любви». Он, конечно, мог изменять продолжительность поездки на карусели «Эльдорадо» и увеличивать или уменьшать круги «Кнута», «Гусеницы», «Водоворота» и «Кренделя». Стоимость при этом не увеличивалась. Здесь ничто не портилось. Железо не ржавело, краска не шелушилась. Нигде не было ни пыли, ни мусора. Его рубашка со стоячим воротником всегда была чистой. Его желтый дом выглядел таким же свежим, как и в тот день, пятьдесят лет назад, когда он, наконец, перенес его к себе вниз. Дерево здесь не коробилось и не гнило, окна не перекашивались, стекло не билось, с водопроводных труб никогда не капало. Лодки его не протекали. И дело было не в том, что время замерло. Времени здесь вообще не существовало. Мистер Тилью пребывал в восторге от неизменности, вечной стабильности. Это было такое место, где люди никогда не старели. Здесь всегда будут новоприбывшие, и их число никогда не уменьшится. Это было мечтой концессионера.

Когда он вернул себе свой дом, на земле не осталось ничего, что он бы хотел и не имел. Он был в курсе всего, что происходило наверху, благодаря своему счастливому знакомству с генералом Лесли Гроувсом, который, приезжая по своей железнодорожной ветке на своем частном поезде, периодически заглядывал к нему поболтать и получить удовольствие от предлагаемых развлечений. Генерал Гроувс привозил газеты и еженедельные журналы, которые просто исчезали в никуда, как и весь остальной мусор, после того как мистер Тилью пробегал лишь те попадавшиеся крайне редко истории, что своей необычайностью заслуживали его внимательного прочтения. Не менее пунктуально — день в день, раз в три месяца — навешал его некто мистер Гэффни, хороший знакомый совсем иного рода, работавший частным детективом и приезжавший узнать у мистера Тилью все, что удастся. Мистер Тилью сообщал ему далеко не все. Мистер Гэффни был весьма примечателен своей благовоспитанностью и манерой одеваться, и мистер Тилью с нетерпением ждал того часа, когда мистер Гэффни переселится к нему навсегда. Иногда генерал Гроувс приезжал с каким-нибудь гостем, с которым, по его мнению, мистеру Тилью следовало познакомиться заблаговременно. У мистера Тилью в избытке имелись знакомства как среди мужчин, так и среди женщин, и он не испытывал никакой потребности в священниках, а потому не почувствовал себя обиженным, узнав, что капеллан, о котором ему рассказывал генерал Гроувс, отклонил предложение быть представленным ему, мистеру Тилью. В большем салоне одного из двух железнодорожных вагонов, где размещалось элегантное обиталище генерала Гроувса, мистер Тилью имел возможность развлекаться самым необыкновенным образом — глядя сквозь стекло любого из окон и, когда он освоился с пультом управления, рассматривая практически любое место на земле. Обычно ему хотелось смотреть только на Нью-Йорк, в основном на те части Бруклина, о которых он думал как о своем излюбленном месте развлечений и о месте своего упокоения, — это были район гуляний на Кони-Айленде и Гринвудское кладбище неподалеку от бруклинского Сансет-парка, куда его и положили в 1914 году, но, как он мог теперь самодовольно утверждать, всего лишь временно, на отдых.

Площадка, на которой стоял его дом, осталась пустой, на ней теперь расположилась стоянка для приезжающих сюда в разгар сезона посетителей, у которых теперь были автомобили. Там, где когда-то процветала и купалась в славе его сверкающая земля чудес, теперь функционировали объекты, гораздо менее значительные. Куда бы он ни посмотрел, он не видел под солнцем ничего такого, чему он мог бы позавидовать. Его позолоченный век прошел. В конце эры он видел упадок и коррозию. Если Париж, как он любил когда-то повторять, был всей Францией, то Кони-Айленд летом явно перестал быть всем миром, и он поздравлял себя с тем, что вовремя убрался оттуда.

Он мог играть цветом предметов в окнах железнодорожного вагона генерала Гроувса, мог видеть, как чернеет солнце, а луна обретает кроваво-красный оттенок. Очертания современных больших городов претили его пониманию красоты и пропорциональности. Он созерцал воспаряющие ввысь здания и никому не принадлежащие гигантские коммерческие предприятия, и их вид вызывал у него отрицательное отношение. Люди покупали акции фондов, которые невозможно было увидеть, и эти акции не имели никакого отношения к собственности или управлению. Сам он, в соответствии со своим пониманием масштаба и ответственного нравственного поведения, всегда вкладывал свои силы и деньги только в такие проекты, которые были подконтрольны лишь ему, и с единственной целью — чтобы завладеть тем, что он мог видеть и чем мог владеть, а что касается удовольствия и радости, то пусть их испытывают другие.