Лавра

Словно разглядев мои мысли, его косящий глаз зажегся, и, по какой-то одному ему понятной связи, он стал рассказывать о временах, когда занимался йогой. По его словам, особенно тяжко пришлось тогда, когда, не вполне отойдя от восточных учений, он начинал молиться по-православному. "Действительно, опасная штука", - йоговские упражнения и православные молитвы, накладываясь друг на друга, давали жуткий эффект. "Какие-то разные поля, физически несовместимые, я не знаю, как получалось, но по вечерам меня рвало". Рвота прекратилась тогда, когда он, окончательно оставив медитацию, сосредоточился на молитвах. "Мне пришлось выбирать. Иногда я чувствую подобное, после долгих исповедей, ты права - что-то, наверное, стекается тяжестью, подпирает, но теперь я знаю, как облегчить". Я вскинула брови, но смолчала. Я поняла его. Он хотел сказать: то, с чем церковь имеет дело, и мои мысли о первородном русском грехе - это разные поля, несовместимые физически. В одном пространстве их собирать нельзя. Впрочем, может быть, я ошиблась, потому что, повеселев, он стал говорить о том, что иногда так, за столом - проще, можно обсуждать какие-то вещи от себя, так сказать, вне церкви и безо всяких последствий. "Конечно, легче, - я согласилась сразу. - Во-первых, нет никакой тайны исповеди, а во-вторых, никакой мистики, а значит, можно попытаться соединить несоединимое". - "Ты имеешь в виду, что если за столом..." - "За столом - это никакая не исповедь, а разговор доверительный, как..." Я чуть не сказала - "в постели", но не сказала. Резко, как будто что-то, похожее на машину, выскочив из тьмы, выросло передо мной, легло тяжестью на мое тело, я заговорила о том, что завтра к нам приходят университетские друзья: после долгого перерыва решили навестить нас - в нашей дали. "Придут вечером, часов в семь, приходите и вы", - мне хотелось видеть его среди веселых лиц, некогда окружавших мою любовь. В те, любовные, времена я не думала о грехах. А еще я подумала о том, что, может быть, стоит сделать попытку - соединить отца Глеба с Митей, который лучше меня сумеет рассказать ему о фантазиях на русские темы - рассказать и переубедить. Пришедшая мысль о Мите не испугала меня. Я думала о том, что во мне нет таланта проповедника, я не знаю слов, способных передать мой страх перед этой невыносимой тяжестью, которой наливается мое тело, когда я пытаюсь стать безгрешной в этой стране.

По обыкновению наших встреч он пришел позже, после службы, когда вечеринка была в разгаре. Все сидели за столом, заставленным едой: я наготовила вволю. Веселясь среди знакомых лиц, я прислушивалась к звонку, изредка поглядывая на мужа. Через силу он делал вид, что ему весело - как прежде. Водка, стоявшая перед ним в полупустой бутылке, не брала. Он то отвечал на шутки, то, вдруг уходя в себя, становился неприятно мрачным, и тогда жила на шее дергалась и дергала щеку. Он ловил себя на судороге и распускал лицо, но вежливо распущенного выражения хватало ненадолго: снова его взгляд собирался. Изрядно подвыпившие гости не замечали. Для них, смотревших прежними, университетскими глазами, он оставался тем, кем был всегда. Они не задумывались о его начинающейся карьере, да и, не зная подробностей, вряд ли могли оценить степень его удачи. Как хозяйка я сидела близко к двери, чтобы легче встать и подать. Митя, на которого я рассчитывала, сидел рядом со мной. Теперь, когда он пришел и сел рядом, я не поворачивала головы. Заговори он сам, я посмотрела бы на него, но он молчал. Когда раздался звонок, я поднялась и вышла.

Распахнув дверь, я встала на пороге. Он оставался по ту сторону, стоял, опустив глаза, словно под порогом, в который уткнулся его взор, было зарыто что-то, скорченное в глиняном сосуде: он не решался перешагнуть. "Заходите", я приказала весело. Отец Глеб вошел и, не раздеваясь, принялся рыться в нагрудном кармане, судорожно, как ищут последние деньги. "Вот, я для тебя подарок, - он вытащил маленькое, похожее на книжицу, - какая-то бабка принесла, сказала отдать, кому надо". Я протянула руку, и он вложил в нее иконку. Улыбаясь, я разглядывала. "Это - Богоматерь Млекопитательница, редкий сюжет, очень старая..." Женщина, одетая в красное, кормила грудью крепко спеленутого младенца. Кожа младенца была коричневой, высохшей. "Почему - мне?" Пелены, укрывавшие младенческие ноги, были густого глиняного цвета. "Женщина спасается деторождением", - он произнес мрачно. Обдумав наш разговор, он предлагал мне другой выход. Усмехнувшись, я приняла подарок.