Лавра

Поверхность, лежавшая между нами, была серой и неровной. Я водила по ней пальцем и слушала странную и бессвязную речь о том, что с моим мужем они друзья, а потому, посягнув на меня, он совершил бы непростительный, смертный грех, грех предательства, который карается страшной казнью, - по Данте, он окажется в девятом круге, там, где предатели и соблазнители, что, с любой божеской и человеческой точки зрения, мы с ним - в разном положении, потому что мой грех, случись он с нами, конечно же не идет ни в какое сравнение с его грехом, мой - вполне простительная житейская, земная история, в которой не может быть и речи о посмертном мучительном воздаянии. "Я много думал о тебе, специально перечитал. Я думал о том, что, если когда-нибудь я бы на это решился, я поставил бы крест на вечной жизни, и вот теперь я просто не знаю, что же мне делать..." Теперь он принялся рассказывать о каком-то глубоком водоеме, в котором, окованное льдом, окажется его собственное тело. "Этот лед совершенно прозрачный, и ты, скользя по поверхности, в последний раз сможешь увидеть меня". Он говорил и говорил, не останавливаясь, делился со мною своими мучительными раздумьями, на которые, как получалось с его слов, он потратил месяцы, прошедшие с нашей последней встречи. Черная тоска, имени которой я еще не знала, подступала к моему сердцу. Сидя напротив, я больше не думала о бахромчатых книгах, для которых еще совсем недавно надеялась найти отца. Все глубже и глубже погружаясь в его слова, я видела другое дно, на котором, презрительно вырванная из стойки ворота, лежала - под слоем тепловатой, талой воды - испрошенная и полученная реверенда. Слова, проникавшие в мои уши, были другими, но это не меняло дела: снова я становилась камнем на дороге, который, устремляясь к жизни вечной, следовало обойти. Мое, никому не принадлежащее тело лежало камнем на всех дорогах. Ценою жизни вечной, - так я подумала и усмехнулась. Моя усмешка была неприятной и неуместной, напряженной и похожей на косящий глаз. Они загнали меня в этот угол, из которого, как зверь, перегрызающий собственную кость, я должна была вырваться, чтобы жить дальше.

Я оглянулась, словно кто-то, шедший за мной неотступно, уже приближался к дверям. Он высмотрел меня на Исаакиевской, в той телефонной будке, где я, малодушно шаря по карманам, ставила свою жизнь против случайных двух копеек. Дожидаясь вечера и этого разговора, он ходил по Невскому взад и вперед, и теперь, свернув на Загородный, считал дома, сверяясь со старинным адресом. Тут, неосторожно коснувшись, я вспомнила неглубокий порез, оставленный книжным ножом. Такие же ранки - господи, теперь я вспомнила, - оставлял острый фруктовый ножик, ходивший в неловких ручках девственной супруги Петепра. Ей, полюбившей смуглого управляющего, приснился сон, отворивший ее кровь. "Я позвонила сама, а значит, твой грех, если он случится, - на мне". Я сказала очень тихо, но он был близко, а значит, мог и должен был услышать. Боль пронзила мою правую руку - у самой кисти. Будь у него мои глаза, он увидел бы свежую культю, из которой полновесными каплями падала алая артериальная кровь.

Дмитрий остановился, словно только и ждал моих слов, словно эти слова, произнесенные вслух, меняли дело, словно, едва произнесенные, они становились тем, чем он мог заручиться. Теперь он заговорил о другом, сказал, что все это - его нервные фантазии, не стоит обращать внимания, он думал обо мне неотступно, ждал, что я позвоню, и дождался. Его взгляд становился теплым и благодарным - растапливал лед. Он смотрел на меня просительно, как будто снова просил прочитать. Поговорив еще, мы условились встретиться через два дня.