Лавсаик Святой Горы

Прочие песни, по обычаю Святой Горы, исполняли, сменяясь на каждой, другие отцы. Когда же после синаксаря[64] настал черед жития преподобной Марии Египетской, я заметил, что неподвижные дотоле монахи пришли в движение и старейшие из них стали перемещаться поближе к чтецкой разложке[65].

В киновиях это житие читает, ввиду особой его важности и назидательности, сам игумен. Но, поскольку настоятель из России не знал греческого, на котором в ту пору совершались в Русике первые и главнейшие чтения, читать выпало старцу Геронтию как старейшему из эллинов.

Немало слышал я искусных чтецов, но должен признать, что и доныне не встречал ни у кого такой интонации и такого дара доносить текст до слушателей. Незабываемое зрелище являли собой и старцы-монахи, особенно русские, которые сгрудились перед разложкой и, преклонив колени или опустившись на корточки, не отрывали немигающих взоров от отца-типикаря, хотя он и изредка останавливался, чтобы откашляться или перевести дух. Плохо понимая текст, они, несомненно, были глубоко захвачены тем, что слышали. И, пока продолжалось это несравненное чтение, голос старца становился все более вдохновенным, в нем нарастало сердечное сокрушение. А дойдя до беседы преподобной Марии с аввой Зосимой, когда он вопрошал ее: «Скажи мне, преподобная Божия», она же отвечала: «Узнай же, авва…», дивный чтец и сам содрогнулся от всхлипывания, которое тотчас перешло в передавшееся всем безудержное рыдание. Подоспевший игумен взял Геронтия за руку и отвел в его стасидию.

У меня же, тогда двадцатидвухлетнего, сердце пламенело радостью, смешанной с печалью, и я вообразил, будто вижу и слышу самого авву Зосиму в беседе с преподобной матерью. Правда, не чуждый лукавой критики ум нашептывал мне, что великое умиление, с каким читались канон и житие, связано с содержанием чтения и не может быть постоянным. Но, расспросив братию, я узнал, что отец Геронтий имел его своим спутником всегда. По роду служения он проводил дни и ночи в храме, свободные же минуты коротал в притворе. И во время этого непродолжительного отдыха левая рука старца перебирала четки, а правая утирала слезы большим куском полотна, которое затем прополаскивалось им в море.

От пожилого монаха, земляка блаженного, я узнал следующее. Когда он (в миру звавшийся Георгием) был молод и владел имением в предместье родной Кидонии (Малая Азия), случилось, что некий варвар — турок или, скорее, татарин, перебравшийся туда из России, как многие его соплеменники, после Крымской войны, — напал с преступной целью на собиравшую дикие овощи девицу-христианку. Бросившись на помощь несчастной, Георгий убил злодея, после чего удалился на Афон — для пущей безопасности в Русик, где и принял монашество с именем Геронтий. По свидетельству нескольких собратий, знавших его все пятьдесят лет, он всегда был мирен, тих и нимало непричастен распрям, случавшимся между греками и русскими. И, когда последние взяли верх, а греки, получив немалые деньги от них, удалились, чтобы обосноваться в другом месте, блаженный не внял соблазну и остался на месте своего покаяния как верный служитель Церкви и страж благочиния. Прожив целых восемьдесят семь лет, он почил о Господе в 1918 году и доселе пребывает в памяти братии как благоговейный монах. И да не соблазнится никто убиением иноплеменника, о котором мы рассказали, ибо имеем перед собой примеры пророка Моисея, преподобного Моисея Мурина и иных святых. Ведь, по слову Божию, нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13). Истинные же эллины прошлых поколений жертвовали жизнью не ради чуждых целей, но ради соплеменников и отчизны, а когда отпадала надобность в такой жертве, углублялись в свое сердце, очищая его от скверны греховной. И, нимало не дорожа прежними своими делами, которые, по мнению других, могли бы служить оправданием любых прегрешений, не переставали они, подобно блаженному Геронтию, взывать к Всемилостивому Богу: «Возми бремя от мене тяжкое греховное и яко милостив, даждь ми прегрешений оставление».

О духовнике Игнатии Катунакиоте

Придя в свой монастырь за несколько дней до пострига, я познакомился с благоговейнейшим иеромонахом Игнатием, старцем семидесяти двух лет, который был тогда духовником не только Дионисиата, но и других обителей и скитов. Этот человек Божий в полной мере обладал даром сердечного участия и нелицемерной отеческой любви ко всем, особенно к приходящим для исповеди.

Я познакомился с ним при обстоятельствах, которые по исключительному их значению в моей жизни остаются незабываемыми и неложно доказывающими святость сего мужа.