Лазоревый петух моего детства (сборник)

Доктор велел спустить брюки, принялся исследовать, осторожно нажимая на Алешин живот и быстро отдергивая руку. Положил на диван, прижал его согнутую правую ногу к ребрам.

— Больно?

И Алеше вдруг показалось стыдным, что боль прошла, что отнимает он время у занятого человека, которому нужно больных обходить и спасать девчонку. Его охватили злость и досада на то, что нес он ту боль так долго и так бесполезно. Он чувствовал себя глубоко несчастным и опустошенным.

— Хватит, — сказал он, отстранив руки доктора и застегивая штаны. — Я обратно пойду.

Доктор достал таблетки из шкафчика, велел Алеше их проглотить.

— Бывает, — сказал доктор. — Бывает, что приступ кончается. Полежи на диване, потом можешь домой идти. Резать без приступа не будем.

Когда Алеша пошел в коридор, чтобы лечь на диван и вздремнуть до утра, доктор спросил:

— Значит, не знаешь, как зовут эту девушку?

— Не знаю, — ответил Алеша. — Она же кусалась…

Он лег на диван и уснул. Утром его пробудил холод из форточки и ворчание санитарки, которая собирала грязь, осыпавшуюся с него.

— Извините, — сказал Алеша. — Я пойду. На работу пора.

Санитарка словно высунулась из морщин, платков и воротников.

— Ты что же про свою барышню-то не спрашиваешь? Мимоходный ты, что ли? Или ты герой и тебе не интересно?

— Живая? — спросил Алеша.

Санитарка обмахнула Алешины сапоги веником.

— Тьфу на тебя! Короткий срок с костыльком поскачет, а там и плясать сможет. Хорошая девушка.

— А какая она в лицо?

Санитарка посмотрела на Алешу тихими глазами, в которых если и был цвет, то, может быть, тот, каким раскрашена доброта.

— Шатенка, — сказала она, присаживаясь рядом с Алешей. — Ты бы ее навестил. Не чужой, поди.

— Не пустят. Ты ей кто, спросят.

— Как кто? — санитарка даже руками всплеснула, они, как воробышки, выпорхнули из ватных, обшитых аккуратными заплаточками рукавов. — Ты ей спаситель. Дождись дня и ступай. И не геройствуй. Спасенный — что крестник. И спасителя не увидеть — вроде как остаться сиротой.

«Я ей никто. Чего это я к ней пойду? — подумал Алеша, выйдя на воздух. — Живая, и ладно. Оклемается».

Он погулял по городу, не зная, куда себя деть. И все думал: «Шатенка. Это что же, темно-русая, что ли?» Постоял у кинотеатра — рано было. Пошел в баню. Упросил очистить ему одежду и выгладить. Пока чистили, пока гладили, он поддавал жару в парной и гоготал вместе с ранними стариками, которые любят, когда в бане еще не мокро, пар сухой, жесткий и пахнет дымом.

— Эх, хорошо! Дюжий пар. Терапия… — кряхтели всезнающие старики.

За стирку и за глажение Алеша заплатил сверх тарифа рубль. Вышел на улицу щедрый и прибранный, как жених. К кинотеатру пошел. Постоял среди ребятишек, толпившихся возле кассы, поразглядывал рекламные фотокарточки. Девушка, наверное героиня, смеялась, запрокинув голову. Светлые волосы, губы змейкой напомнили ему Зинку — «Танцевать люблю до смерти. Все танцевала бы и танцевала…».

В третьем классе учительница задала написать сочинение — «Кого мы любим». Все написали: маму, папу, любимую Родину. Зинка написала: «Я люблю Алешу».

«И больше никого?» — смеясь спросила учительница.

Зинка ответила:

«Так остальных же само собой…»

Алеша сказал вслух:

— Дура. Вот дура-то…

Маленькие девчонки с косичками сунулись к фотовитрине посмотреть, кого это он обозвал таким образом. Алеша поскреб одной из них тугие волосы на макушке пальцем и пошел в гастроном напротив. Купил напиток «Байкал», шоколадных конфет «Элегия», связку баранок и два пирожных.

В больнице ему дали халат, и другая уже санитарка, тоже старая, провела в палату. Она впустила его и прикрыла дверь — сама не пошла.

Алеша огляделся. На одной кровати лежала женщина лет тридцати, спала. Другая кровать белела глаженой пустотой. На третьей, возле окна, лежала девчонка, таращила на Алешу большие глаза, в которых смешались вместе и радость, и горе, и любопытство, и что-то совсем смешное, вроде детского «я больше не буду», ее осунувшееся лицо и темные волосы были как бы оправой к этим глазам.

Стараясь не шуметь, Алеша положил гостинцы на тумбочку, баранки повесил на оконную ручку, чтобы красивее, — девчонкины глаза смешливо блеснули. Алеша сел на стул, стараясь удержать свой вес в напряженных ногах, чтобы стул не скрипнул, не растревожил белую тишину. Спросил шепотом:

— Как тебя звать-то?

— Оля, — шепнула девчонка.

Имя Алеше понравилось, он почему-то вспотел, как в парной, и принялся считать сучки на половицах от стула и до дверей.

— Чего ж ты бежала-то от меня? Видишь, как получилось, — сказал он, сосчитав наконец сучки и вздохнув.

В девчонкиных глазах дымком прошел вчерашний, еще не остывший страх. Конечно, боялась его, громадного, грязного, качающегося на дороге. Устрашилась его перекошенного лица, заляпанного грязью, ужаснулась хриплого, дикого крика.