Лебедь Белая

Послушав меня, дядька Малюта окликнул Гореслава, и потребовал повторить рассказ. Пока Гореслав думал, что делать, подошли остальные наши дружинники, я рассказала историю в третий раз. При каждом пересказе я добавляла новые подробности, и в конце оказалось, что тётка Бабура сама никого не травила, а это Чернобог в неё вселился и её руками совершил непотребное. А тётка Бабура на самом деле очень даже милая женщина, всех любит, никого не ругает и вообще является воплощением самой Лады, только в пожилом состоянии. Попробовала бы я это холопам княжеским сказать! К счастью, кроме меня и Добрыни никто из присутствующих полной правды не знал, а повторять рассказ в усадьбе я ни за что не стану.

Гореслав раздумывал недолго. Он покивал моим выдумкам и сказал коротко: идём. Пошли.

Город спал. Ни огонька, ни скрипа, только собаки гавкали на крадущихся в теми татей. Дядька Малюта был прав, когда говорил о трудности ночных походов. Пару раз я соприкасалась лбом со щитом идущего впереди Горазда. Звук получался глухой, таинственный, как всё наше путешествие, и Горазд отзывался на него плохо сдерживаемым смешком. Горыня ему подхрюкивал, и это было тем более обидно, что он свой смех совершенно не сдерживал, от чего мои маленькие неурядицы становились достоянием всей дружины. Смех становился громче, я злилась, щипала Горыню за что подвернётся, но это его не обескураживало, ибо моих щипков он не чувствовал. Не смеялись только Гореслав и Добрыня, и за это я была им благодарна.

Площадь перед усадьбой оказалась пустой, что не удивительно. Возле ворот, подсвеченных по обычаю светочем, стояли двое отроков. Яркие огоньки светоча легко рвались вверх, бросали красноватые блики на лица сторожей, от чего те казались неживыми. Но нет, один из отроков зевнул широко, сказал что-то товарищу, усмехнулся. Живые. И не спят. Как же их обойти?

Дядька Малюта подтолкнул меня в спину и шепнул: иди, мол, к воротам. Я не сразу поняла, зачем. Ну, подойду, ну, поздороваюсь, они мне кулак покажут и пошлют обратно. До утра в усадьбу не пустят никого, даже Перемышля Военежича, случись ему в дверь постучаться. Но дядька Малюта снова подтолкнул: иди, не раздумывай.

Делать нечего, надо идти. Я пересекла площадь и выплыла перед отроками, как бес из темноты. Оба вздрогнули, наставили на меня копья, но потом признали.

– Милка, ты что ли? – спросил один.

– А не узнаёшь разве?

– Узнаю, да только… Тебя ж отпустили. Чего обратно припёрлась?

– Видать, жить в городе не так сладко, как у князя, – ухмыльнулся второй. – И дня не прошло, уж снова на порог просится, – и сдвинул брови. – А ну, иди отсюда!

– Ага, – изобразила я обиду, – как зубную боль заговаривать, так оба прибегали: Славушка, радость, помоги! А ныне: пошла прочь, Милка-побирушка? Вот какова ваша благодарность!

От слов моих им стало стыдно. Они и копья опустили, и глаза потупили, однако впускать меня всё равно не собирались. Но согласие их, слава Дажьбогу, не требовалось. Пока мы обменивались приветствиями, сзади подкрались близнецы и дали стороже по головам – не сильно, но так, чтоб до утра не очухались. Оттащили обоих к тыну, прислонили спинами к дубовым кольям. Со стороны посмотришь – спят. Ну и ладно.

Добромуж ловко накинул на тын волосяную петлю – не он, случаем, меня в тот раз повязал? – перелез на другую сторону и откинул с ворот тяжёлый засов. Ворота приоткрылись, и мы тенью скользнули на двор. Близнецы остались снаружи изображать ночную охрану. Мало ли кого ещё бес принесёт.

Усадьба спала, как и вся Голунь. Сторожевые псы сунулись было к нам с рыком и лаем, но вмешался Добрыня, вернул их на место. Возле гридницы горел ещё один светоч, кто-то из старых гридней сидел на лавочке, опершись локтями о колени. От собачьего лая он встрепыхнулся, поднял голову, но псы уже успокоились и он тоже успокоился.

Прячась от месяца в тени стен, мы прокрались к амбару. Тишина. Я дёрнула дверь – заперто изнутри. Поскреблась. Рядом со мной дядька Малюта дышал часто и громко, как после бега. Я подумала, боится. Взяла его за руку, пусть успокоится. Он приложил палец к губам и шёпотом велел постучать ещё раз.

Ждали мы долго. Добрыня три раза зевнуть успел, а Добромуж комаров обматерил. Занудливые твари! Летают у самой головы, зудят в уши, кусают. Чтоб им пусто было! Наконец дверь приоткрылась; в неширокую щель на меня смотрели круглые от страха глаза Поганка. Милый мой мальчишка! Я шагнула внутрь, обняла его, он всхлипнул прижался лицом к моему плечу, затрясся. Я погладила его по спине.

– Я думал… я думал… – захлюпал он. – Ты за мной не вернёшься. Я думал… А тётка Бабура говорила…

Ключница стояла у столика, сложив руки на животе, и тоже была рада меня видеть. Дряблая кожа на щеках порозовела, уголки губ приподнялись, но ещё сильнее они приподнялись, когда следом за мной в амбар вошёл Гореслав. Тётка Бабура вздохнула судорожно, вытаращила зенки, как будто чудо увидела, и проскрипела тихонечко:

– Радонег…