Лебединая дорога

— Стрела чиста… Малик не умрет.

Когда с реки начал подниматься туман, хазарину привязали на шею камень.

От него мало чего добились, кроме имени: Барджиль.

Видга и Скегги вместе отправились посмотреть, как его будут топить.

Когда вода успокоилась, Скегги проговорил:

— Не так велика была его удача, как ему бы того хотелось.

Видга ответил:

— Достаточно велика неудача, но большей он уже не причинит!

Утренний холод заставил Скегги поежиться. Он сказал:

Мучитель опоры змеи луны морского коня, удачи не повстречав, ушел на темное дно. Дробитель ложа дракона, враг блестящих обручий снова сядет в седло…

Он не успел договорить — Видга схватил его за руку:

— Смотри!

Туман рассеивался, открывая перламутровую ширь реки. Оттуда, сверху, с севера, шли корабли… И первым, мерно взмахивая веслами, шел черный драккар Халльгрима Виглафссона. Виден был голубой плащ хевдинга, стоявшего на носу.

Борт о борт шли за ним корабли братьев и Торгейра — красный, расписной и синий с белым носом. А рядом с драккарами, не обгоняя и не отставая, резали легкую зыбь семь узких лодий, вытянутых и хищных, словно стайка речных змей…

Передняя бежала весло в весло с черным кораблем.

Это шла боевая снекка Ольгейра ярла.

***

Был теплый вечер, явившийся на смену жаркому дню. Они все сидели на палубе черного корабля — булгарин, Словении, вагир и халейг. Четверо молодых.

Каждый привел по войску.

— Вняли мы твоей повести, пресветлый хан Кудряй, — сказал Чурила. — Говорил и я. Тебе, Виглавич, сказывать. Халльгрим спокойно отозвался:

— О чем, конунг? Я своих людей привел… Пусть ярл говорит.

Последнее время мало кто видел, чтобы он улыбался. Посмотрели на Олега.

— Я так мыслю, — поднял голову белозерский воевода. — Славные князья и ты, Халльгрим вождь! Четверо нас, да не быть же телу о четырех головах. Кого слушаться станем?

Сын Ворона откликнулся первым:

— С меня достаточно моих кораблей…

Он никогда не командовал таким числом людей, а конниками и подавно.

Чурила самую малость промедлил. Обо всем успел поговорить с ним старый Мстислав! И потому князь ответил:

— Я пособлять тебе шел, Кудряй-хан. А добыта достанет. Сам Олег — воевода, не князь, — и вовсе промолчал. Краска выступила на темных скулах Кубрата… Небывалая честь легла на плечи, словно плащ тяжелой золотой парчи.

Он поднялся:

— Ваши мечи стали моими мечами… Братья, моя рука станет вашей рукой. И пусть камень поплывет, а хмель погрузнет, если однажды эта рука обратится против кого-то из вас!

Когда в небе высыпали частые звезды, Олег один пришел к кременецкому князю. Тот, по своему обычаю, ни шатра, ни котла не привез, укрывался небом, огораживался полем… Он сидел возле костра, и Лют, верный меченоша, менял повязку на его плече.

Олег расспросил о хазарине, дружески пожурил князя за беспечность.

Отведал испеченной на углях вепревины. Потом сказал:

— Ведаешь ли, Мстиславич, зачем я пришел… Шила в мешке не утаишь, так ведь у вас говорят? Еще слыхал я: надсаженный конь, надломленный лук да замиренный друг…

Чурила отложил початый кусок и повернулся к нему всем телом — одну шею поворачивать было больно:

— Ты о чем это, воевода?

Олег ответил невозмутимо:

— О том, что лучше оно будет, если я сам тебе расскажу, пока другие не донесли. Не к тебе я шел, княже, и не с тобой. На тебя послан был…

Темный вихрь закружился перед Чурилой.

— Дале говори!

Олег пошевелил в костре и проговорил негромко:

— Над тобою другого князя нету. Отец твой разве, да вы одно с ним. Надо мной же господин мой Рюрик. Понял ли, что летось я тебя под него склонял?

Чурила молчал.

— Не пошел ты к нему добром. Ныне же прислал он грозное слово, повелел примучить и Круглицу, и Кременец. Мне, воеводе, ведено собирать весь язык словенский…

Ох, какими глазами посмотрел на него князь! Не двумя — одним: опустилось, будто прицелилось, тронутое шрамом веко. Наверняка не пожалел бы больного плеча — да Лют унес меч, почистить, наточить.

И Чурила остался сидеть, ожидая, пока стихнет угар. Ибо не бывало еще добра от поспешного слова, а того пуще — от поспешного дела…

— Что же не примучил? — спросил он наконец, и голос дрогнул-таки от задавленной ярости. — Знал же, что я с войском не дома!

Олег все глядел в костер. Потом взял палочку, выкатил из жара огненный уголь… да и взял его на ладонь!

— Я в спину не бью, — молвил он тихо. — Не затем гостем у тебя жил. Да и щит мой не о двух сторонах…

Чурила ударил его по руке, стряхивая уголь. — Рюрик твой… кругом Рюрик! Думаешь, в благодарность под него пойду?

На другой день войско догнали гонцы из дому. Привезли всем приветы:

Нежелане от жениха, Чуриле от водимой. Писаны те письма были одной рукой — княгининой. Нежелана прочитала свое и так и расцвела. До вечера ходила румяная, с ласковыми глазами. И пела что-то тихонько, а что, не слыхали. Звенела вся, как весенний ручей…

Чурила тоже долго целовал глазами берестяное письмо. Но после не помягчел, ходил такой же, как всегда. Порой, правда, запускал руку под рубашку.

Письмо трогал или раненое плечо?