Лебединая песнь

– По какой же еще? Сестра мужа вышла за английского посла, бывала с ним у нас… Вот и вся моя вина! – горько усмехнулась женщина. – Не знаю, что с детьми будет… Уверяли меня, что определят их в ясли при лагере и будто бы позволят мне их навещать, но… боюсь подумать, что впереди…

– А может быть, и в самом деле позволят? – сказала Леля. – Вот бы нянями устроиться туда и вам и мне!

– Руки затекли, – шепнула молодая мать, перекладывая живой пакетик.

– Дайте его мне, вы устали. Он мне крестника моего напоминает, – и Леля приняла на руки этот маленький живой пакет. До сих пор она еще никогда не делала первой попыток к сближению и попала в струю теплой симпатии неожиданно для себя; симпатии, вызванной, может быть, только тем, что рядом женщина ее круга и ее лет.

– Агунюшка, маленький! Люли-люленьки, прилетели гуленьки! Молочка-то тебе хватает? А мой крестник вырастет без меня, и когда я вернусь (если вернусь!), я для него буду чужой, не нужной, лишней!… – и проглотила внезапные слезы. Рука молодой женщины сжала ее руку.

Шли, шли, шли… Усталость нарастала, и всякая восприимчивость понемногу притуплялась. По-видимому, был отдан приказ дойти прежде сумерек до места назначения – остановок не делали и торопили колонну.

Ежеминутно раздавались окрики конвоя:

– Не отставай, смотри! Равняйся, не то собак спущу! Кто там сел? Подымайся! Шутить не буду – живо овчаркой затравлю!

Бросалась в глаза фигура уже пожилой художницы на костылях – она упорно отставала, и грозные оклики не раз относились к ней! Молодая мать уже давно взяла обратно ребенка и, по-видимому, изнемогала от усталости, а Леля думала теперь уже только о том, чтобы самой не упасть в снег.

Внезапно один из конвойных приблизился и, не говоря ни слова, ловким ударом приклада выбил ребенка из объятий матери и отшвырнул ногой в канаву! Это не приснилось, не померещилось – это в самом деле было. Как могли они молча пойти дальше? Но они пошли после короткой сумятицы, когда на остановившийся ряд натолкнулись шедшие сзади… Угрожающие крики конвойных в одну минуту навели порядок. Снова пошли!

Решала вопрос: какую кашу дадут на остановке, но из-за этих мыслей назойливо проклевывалось: «В канаве… Ему холодно… Маленькие ручки синеют… Он не сразу умер: он замерзает… Может быть, ищет губками грудь… Если и Асе придется идти так… И тоже с двумя младенцами… тогда…»

Она отважилась наконец обернуться на свою соседку – та брела, спотыкаясь, с низко опущенной готовой. Леля подхватила ее под руку.

– Не дойдет! – сказал кто-то из соседнего ряда. – Попросите начальника этапа посадить ее на сани. Он все время разъезжает верхом туда и обратно.

Леля выбралась на обочину под руку с новой подругой, которая припала головой к ее плечу. Бесконечная колонна растянулась версты на две и вьется по ледяной дороге; ссыльные еле волочат ноги, кто в шинели, кто в меховой шубе, кто в тулупе, а кто так просто в одеяле. Вот послышался злобный храп и повизгивание -с ними поравнялся отряд овчарок; человек, державший вожжи, обернулся на двух женщин:

– Чего стоите? Кто вам разрешил выйти из ряда?

– Мы ждем начальника этапа, – ответила Леля.

– Стоять у дороги не положено – я говорю! Какого еще тебе начальника? Пошла на место! Фьють!

– Вы – командующий собачьим отрядом, а я хочу говорить с командующим этапом, – ответила Леля, приглядываясь к верховому, маячившему во главе колонны.

– Я те покажу командующего собачьим отрядом! Отведаешь сейчас у меня! – и наклонился спустить собаку…

Леля в ужасе ринулась к своему месту. Две озлобленные морды с высунутыми языками, с оскаленными зубами уже отделились от стаи, вот они уже настигают…

Она не помнила, как попала на свое место, и кто удержал собак, которые могли разорвать ее; одна пасть успела схватить ее за голень, другая задела щиколотку… Она не чувствовала даже боли и только тряслась, как в ознобе.

– Этим людям позволено все! Поступить так на глазах всего этапа может лишь тот, кто заранее уверен в полной безнаказанности, – произнес кто-то около нее. Молодой соседки уже не было рядом – положили ли ее на сани, приткнули ли в другое место или разорвали собаками, Леля не знала. Навязывалось в память что-то хорошо знакомое с детства… что-то страшное… «Хижина дяди Тома» – вот это что! Сто лет тому назад так обращались с неграми, а теперь – в двадцатом веке – после пролетарской революции – с русскими! А где-то в Швейцарии Литвинов произносит трескучие речи о недопустимой жестокости в обращении с туземцами в колониальных странах… О! С неграми нельзя, но я – русская… С русскими можно!

Голова опущена, а ноги еще шагают из последних сил. «Разницы между "могу" и "не могу" я теперь не знаю: мне казалось, что идти я больше не могу, но вот теперь я иду, иду с прокусанной ногой и пройду еще долго».

Шли до сумерек; уже темнело, когда, наконец, остановились в виду лагеря, и Леля впервые бросила взгляд на высокие, как стена, заборы, башни по углам и часовых на них. Горизонт замыкали леса.

«Эти ворота… Они точно вход в дантовский ад. Мне уже не суждено отсюда выйти!»

Глава четырнадцатая