Lebens-Ansichten des Katers Murr / Житейские воззрения кота Мурра

В конце концов нужно, однако, сказать следующее. После того как Крейслер вступил в исправление должности советника при посольстве, унаследованной им от покойного дяди, князя в его резиденции посетил некий коронованный колосс и так крепко сжал его в дружеском сердечном объятии, в своих мощных железных руках, что князь при этом наполовину утратил свое собственное дыхание. Коронованный колосс отличался какой-то непобедимой притягательной силой, и все слагалось так, как хотел он, хотя бы для этого нужно было поставить все вверх дном. Многие находили дружбу князя с упомянутой коронованной особой довольно странной и опасной, желали расстроить ее, но таким образом становились лицом к лицу с трудной дилеммой: или признать эту дружбу превосходной, или найти вне страны какую-нибудь точку опоры, которая бы дала возможность увидеть могучего колосса в надлежащем свете.

Среди лиц, поставленных в связь такой дилеммой, находился и Крейслер.

Несмотря на свой дипломатический характер, Крейслер сохранил порядочную дозу невинности и, именно благодаря этому бывали моменты, когда он не знал, на что ему решиться и как поступить в том или в другом случае. В один из подобных моментов он спросил некую прекрасную вдову, находившуюся в глубоком трауре, что она полагает насчет советников при посольстве. Она ответила в приличных и даже нарядных выражениях, и, в конце концов, оказалось, что она не может сказать ничего определенного о советнике при посольстве, пока он с энтузиазмом занимается искусством, в то же время не отдаваясь ему вполне.

– Прекраснейшая из всех вдовствующих женщин, – сказал ей на это Крейслер, – я порываю с прошлым и уезжаю!

Когда все приготовления к отъезду были уже сделаны и он со шляпой в руке готов был откланяться, испытывая при этом некое волнение и приличную при отъезде грусть, вдова вложила ему в карман приглашение занять должность капельмейстера при дворе великого герцога, который подобрал себе утраченные князем Иренеем владеньица.

Вряд ли нужно добавлять, что дама в трауре была советница Бенцон, только что лишившаяся одновременно и мужа, и ранга.

Обстоятельства сложились таким необычайно удивительным образом, что как раз в это время Бенцон…

(М. прод.) …Понто, недолго думая, устремился к девице, продающей хлеб и колбасы и чуть не убившей меня, в то время как я подошел к ней с самыми дружескими намерениями.

– Милый пудель, милый Понто, что ты делаешь, будь осторожен, бойся этой бессердечной, жестокой девицы, бойся мстительного колбасного принципа!

Так возглашал я, идя сзади за Понто. Но, не обратив на мои слова ни малейшего внимания, он продолжал свой путь, а я держался в некотором отдалении, чтобы в случае опасности моментально скрыться. Достигнув стола, пудель Понто встал на задние лапы и, делая забавнейшие прыжки, начал плясать около девицы, пришедшей в восторг. Она подозвала его к себе. Понто приблизился, положил свою голову на ее колени, потом опять вскочил, стал весело лаять, прыгать вокруг стола, с скромной почтительностью поводить носом и устремлять на девушку дружеские взоры.

– Ты колбаски хочешь, славный мой пудель? – спросила девица, и, когда Понто, виляя хвостом и громким взвизгиванием выражая утвердительный ответ, стал к ней ласкаться, я, с немалым удивлением, увидел, что она взяла одну из самых больших, прекрасных колбас и подложила ему под нос. Он в виде благодарности протанцевал перед ней еще один небольшой балетный танец и, поспешив в мою сторону с колбасой в зубах, положил ее передо мной и дружески присовокупил:

– Ешь-ка, любезнейший, подкрепись немножко!

После того как я съел колбасу, Понто предложил мне следовать за ним, говоря, что он проводит меня до квартиры мейстера Абрагама.

Мы отправились в путь, не торопясь и идя рука об руку, так что нам нетрудно было вести при этом разумную беседу.

– Вижу теперь ясно, – так начал я разговор, – что ты, милый Понто, умеешь держать себя в свете гораздо лучше, чем я. Никогда бы не удалось мне тронуть сердце той жестокосердой, которую ты растрогал так скоро и легко. Но – прости меня! – во всем твоем поведении по отношению к продавщице колбас было нечто, против чего возмущается мое внутреннее, прирожденное мне чувство. Какое-то унизительное ласкательство, отречение от чувства самосознания и самоопределения, измена благородным природным качествам. Нет, милый мой пудель, я бы не мог принимать такой дружеский тон, стараться изо всех сил увенчать свои усилия разными ухищренными маневрами и выпрашивать так нищенски. Когда мной овладевает сильный голод или аппетит к чему-нибудь особенному, я ограничиваюсь тем, что вспрыгиваю на стул мейстера и выражаю свое желание нежным мурлыканьем. И даже это скромное мурлыканье есть скорее напоминание о принятой им обязанности заботиться об удовлетворении моих потребностей, чем просьба о каком-то благодеянии.

Понто громко расхохотался на мои слова и потом начал так: