Lebens-Ansichten des Katers Murr / Житейские воззрения кота Мурра

– Видите ли, любезнейший мой Иоганн, – возразил аббат, – я могу в немногих словах объяснить вам разницу между прежним временем, исполненным религиозности, и теперешним, гораздо более развращенным. Раньше образы Священной истории так глубоко коренились в жизни человека, так всецело проникали ее, что каждый как бы видел чудеса перед собой, ежедневно на глазах у каждого чудеса как бы совершались вновь, свидетельствуя о славе Господней. Таким образом для религиозного живописца события Священной истории, к которым он был обращен всем сердцем, совершались в современной для него обстановке; царство благости совершалось среди людей, которых он всегда видел, и то, что созерцал, он тотчас заносил на полотно. В наши дни события Священной истории далеки от нас, они уже являются для нашего ума, как слабое воспоминание о далеком прошлом. Напрасно борется с самим собой художник, желая достичь ясного созерцания задуманных образов: он не в силах этого сделать, так как светские влияния испортили его, хотя, быть может, он сам того не сознает. Но объяснять невежеством манеру старых мастеров рисовать современные им костюмы так же нелепо и смешно, как в наше время достойно смеха стремление молодых художников, беря сюжеты из Священного Писания, рисовать средневековые костюмы, безвкусные и странные; этим они показывают только, что образы, которые они хотят создать, не представляются им в сфере действительности, а просто являются результатом подражания образцам старого искусства. Итак, любезный Иоганн, реальная обстановка нашей жизни – слишком пошлая, она идет решительно в разрез с чудесными легендами, мы никак не можем представить себе эти чудеса совершающимися среди нас; потому-то изображение подобных сцен наряду с изображением современной обстановки, кажется нам безвкусным, нелепым, даже кощунственным. Но раз Высшей Силе угодно, чтобы среди нас свершилось чудо, нельзя допускать изменений в костюме. Отлично, повторяю я, вполне уместно и похвально поступил автор этой картины, сделав явное указание на современную действительность, именно те самые предметы, которые шокируют вас, любезный Иоганн, наполняют меня священным трепетом. Мне чудится, что я сам был в этой тесной комнатке, в Неаполе, где, два года тому назад, совершилось чудесное пробуждение этого юноши.

Слова аббата вызвали в уме Крейслера самые разнородные суждения. Во многом он должен был с ним согласиться. Однако, ему показалось, что, говоря о высокой религиозности старого времени и развращенности нового, аббат выказал себя чересчур монахом, выказал излишнюю склонность к нездоровому культу предзнаменований, чудес, болезненного экстаза, – всего того, в чем вовсе не нуждается набожный, детски-верующий христианин.

Однако все свои соображения Крейслер сберег про себя и продолжал безмолвно созерцать картину. Но при ближайшем рассмотрении физиономия убийцы все более и более убеждала Крейслера, что живым оригиналом этой фигуры был не кто иной, как принц Гектор.

– Досточтимый отец, как будто бы я вижу там, на заднем фоне, удалого вольного стрелка, который охотится за благороднейшим животным, именно за человеком. На этот раз он взял прекрасную заостренную рогатину и метко попал в цель. С огнестрельным оружием он обращается, очевидно, гораздо хуже, так как недавно он дал чертовски скверный промах по весьма прекрасному оленю. Мне очень хочется поразузнать, хотя бы в беглом эскизе curriculum vitae этого решительного и почтенного мужа!

– Оставьте это пока, капельмейстер, – сказал аббат. – В скором времени для вас ясно станет многое, что теперь находится под покровом неизвестности. Многое вас должно обрадовать, я хорошо вижу это теперь. Странно, очень странно, что в Зигхартсгофе находятся относительно вас в большом заблуждении. Кажется, один только мейстер Абрагам хорошо понимает вас.

– Мейстер Абрагам! – воскликнул Крейслер. – Разве вы знаете этого старика?

– Вы забываете, что наши прекрасные органы обязаны мейстеру своей новой, отличной структурой, – с улыбкой проговорил аббат. – Но будет об этом! Подождите только терпеливо, пусть все пойдет собственным течением.

Крейслер распростился с аббатом. Ему захотелось пойти в парк, чтобы разобраться в мыслях, которые смутно поднялись в его душе. Но, едва сойдя с лестницы, он услышал за собой возглас: «Domine, domine, capellmeistere! paucis te volo!»

Это был патер Гилариус, сообщивший, что он с нетерпением ожидал конца продолжительной конференции, наконец-то он видит опять своего капельмейстера, Крейслер обязательно должен отправиться с ним немедля и осушить перед завтраком бокал превосходного старого вина, только что вынесенного из погреба для разливки; вино чудное, благородное, огнистое, сердцекрепительное – словом, как раз пригодное для истого музыканта и композитора.