Lebens-Ansichten des Katers Murr / Житейские воззрения кота Мурра

– О, Мурр, – проговорила с нежностью Мисмис, рассказав мне обо всем этом, – о, Мурр! Ваша чудная душа лишь немного заблуждалась относительно чувства, охватившего вас. Любовь нежнейшего отца, отнюдь не страсть любовника, проснулась у вас в груди, когда вы увидели нашу Мину. Наша Мина! О какое сладкое слово! Мурр! Неужели можете Вы оставаться совсем безучастным, неужели в душе у вас совсем угасла любовь к той, которая так сердечно вас любила, – о небеса! – так сердечно любит и теперь? Неужели у вас не осталось ни капли теплого чувства к той, которая была бы верна вам до гроба, если бы не вмешался презренный обольститель, соблазнивший ее своими тайными чарами? О ничтожество! Имя твое есть кошка! Так думаете вы, я это знаю, но разве не должен истинно добродетельный кот простить слабую кошку? Мурр! Вы видите меня печальной, безутешной, согбенной под бременем утраты нежного третьего супруга. Но в самой безутешности вдруг вспыхнула опять любовь, которая когда-то являлась для меня и гордостью, и счастьем, и блеском моего существования! Мурр! Мурр, услышите же мое признание! Я вас еще люблю, и думается мне, что мы могли бы снова соедини…

Рыдания заглушили ее голос.

Во время всей этой сцены состояние души моей было самое прескверное. Мина сидела, бледная и прекрасная, точно молодой, сейчас выпавший снег, который в осеннюю пору нередко целует последние цветы с тем, чтобы тотчас растаять, превратившись в горькую воду!

(Примечание издателя: Мурр! Мурр! Опять плагиат! В «волшебной истории Петера Шлемиля» герой книги описывает совершенно такими же словами свою возлюбленную, тоже именуемую Миной.)

Безмолвно созерцал я и мать, и дочь, последняя, однако, казалась мне гораздо более привлекательной, и так как в браках представителей нашей породы близкие родственные отношения отнюдь не являются каноническим препятствием… Должно быть, взгляд мой выдал меня: Мисмис, по-видимому, проникла в тайники моих помыслов.

– Душегубец! – воскликнула она, быстро подскакивая к Мине и бурно привлекая ее к себе на грудь. – Душегубец! Что ты замышляешь? Ты хочешь отринуть от себя это любящее сердце и громоздить преступление на преступление!

Хотя я, собственно говоря, не понял совсем, на чем основываются притязания Мисмис и о каких преступлениях она говорит, однако, дабы не нарушать празднества, последовавшего за траурным торжеством, я счел за лучшее faire bonne mine a mauvais jeu. Поэтому я сообщил Мисмис, которая была совершенно вне себя, что только несказанное сходство Мины с ней повлекло меня к заблуждению и заставило думать, что в груди моей вспыхнуло чувство, направленное в действительности всегда и неизменно на нее, на все еще прекрасную Мисмис. Немедленно осушив свои слезы, Мисмис уселась рядом со мной и начала такой дружеский разговор, как будто между нами никогда ничего не происходило. Тут еще подлетел юный Гинцман и ангажировал прелестную Мину… Можете себе представить, в каком мучительном положении я находился!

Я благословил судьбу, когда сеньор Пуфф подошел и пригласил Мисмис на последний танец; иначе каких странных предложений могла бы она еще наделать мне! Незаметным образом потихоньку и полегоньку я улизнул из погреба, думая про себя: «Утро вечера мудренее!»

На это погребальное торжество я смотрю, как на поворотный пункт, заключающий месяцы моего учения. После этого я вступил в совершенно иной круг жизни.

(Мак. л.) …заставило Крейслера отправиться в покои аббата в столь ранний час. Святой отец, с топором и долотом в руках, суетился около большого ящика, в котором, судя по его форме, была запакована картина.

– А, капельмейстер, добро пожаловать! – воскликнул аббат при входе Крейслера. – Вы можете оказать мне помощь в хлопотливой, трудной работе. Ящик заколочен бесчисленным количеством гвоздей, как будто он должен был целую вечность оставаться невскрытым. Я получил его прямым трактом из Неаполя. В нем находится некая картина, я хочу ее повесить в своем кабинете и до поры до времени не показывать никому из братии. Потому-то я никого и не позвал помочь мне. Но вы, капельмейстер, должны оказать мне помощь.

Крейслер принялся за работу, и, немного спустя, из ящика была вынута большая прекрасная картина в роскошной золоченой раме. Крейслер удивился, увидя, что из кабинета аббата вынесена прелестная картина Леонарда да Винчи, изображающая Святое семейство; раньше она всегда висела в кабинете, над маленьким алтарем. Аббат считал эту картину одним из лучших сокровищ своей богатой коллекции произведений старых мастеров, и, однако же, она должна была уступить место другой картине, красота которой и необычайная оригинальность поразили Крейслера с первого взгляда.

С помощью Крейслера аббат повесил картину на стену, укрепив ее винтами; став после этого в должную позицию, он начал смотреть на нее с таким внутренним удовлетворением, с такой нескрываемой радостью, что, по-видимому, кроме мастерского исполнения, картина имела еще особый тайный интерес.