Лебяжий

Сима еще сильней прижала ребенка, опустила глаза, в которых недобрая шевельнулась зависть. Так не должно быть, не может, чтоб ребенок больше, чем мать, любил отца. Да и за что? за что? Он только семя бросил, а женщина месяцами носила в себе плод, в мыслях наговаривала еще не узнанному, но уже такому близкому дитю самые заветные слова на свете, потом лежала маялась в родах, всю ее крючило, дергало, ломало, душило болью и криком, потом дышала вполсилы, чтоб не разбудить слишком сильным, неистово влюбленным дыханием, копила в себе сладкое молоко и питала, стараясь отдать все, до последней капли. А сколько было тревог и бессонниц, когда Наденька заболевала корью или грудницей, потом простыла и ее лечили, да прямо в больнице чем-то отравили: пищей несвежей, что ли? И семь или восемь дней, глаз не смыкая, Сима носила ее на руках по больничному коридору, с ужасом видя, как распухает ребенок от плазмы, которую ввели ему под кожу. Дыхание слабело, губки посинели, а бледное личико было в холодном липком поту. «Если умрет она, если умрет, и я тогда тоже... я вон в то окно выброшусь... Выброшусь, и только! Господи! господи! спаси ты ее! Спаси, и ничего мне больше не надо!»

И Степа с Севера прилетел, сутками топтался под окнами, но обезумевшая женщина не замечала его, как не замечала никого, кроме дочери. А дочь, кровинка ее, клеточка, самое дорогое, самое маленькое и беззащитное существо в семье, умирала. И только чудо ее спасло, верней, человек, хороший врач, профессор Шапиро. Он случайно оказался в той больничке, и Сима, услыхав о знаменитом педиатре, пала ему в ноги. Через неделю Наденька пошла на поправку.

– Степа, золотко, скажи ты ей...

Степа, посмотрев сквозь нее, вскинулся и забормотал:

– Волки! Вон, вон... зубами ляскают...

Раиса ввела противотифозную сыворотку и Симе и девочке и почти силком вытолкала их из медпункта:

– Уходи! И девочку уводи. Скорее!

Часом позже стали подходить присланные Горкиным рабочие. Начался прием.

Сима, успокоив раскричавшуюся после укола Наденьку, сидела дома и думала о безрадостной прошлой и неопределенной будущей жизни. «Вдруг не выживет, как я тогда? К кому прислонюсь?» – грызла все та же неотвязная мыслишка.

Усыпив Наденьку, погляделась в зеркало, припудрилась и наладилась в контору. Рабочий день давно кончился, но в кабинете Горкина горел свет.

– Деньжонок бы мне... Степа-то занемог! – обратилась к геологу Сима.

– Зайди в бухгалтерию – выпишут.

– Растратилась я, вся начисто растратилась...

– Я же не касса взаимопомощи! – раздраженно отмахнулся Горкин.

– А если я ручку вам... ручку поцелую? Не откажите бедной женщине! – Сима схватила его за руку, чмокнула между большим и указательным пальцами. Горкин, содрогнувшись от омерзения, вырвал руку, отпрыгнул.

– Фу, рабья душа! – пятясь, рычал он, а женщина, став у порога, расстилала доверительный сообщнический шепоток:

– Мне много не надо, ягодка! Мне лишь бы на первый случай! Услужи, а уж я век благодарна буду...

– Сколько тебе? – шаря в кармане, спросил Горкин. Придется потратиться. Без денег эта психованная баба отсюда не уйдет.

– Да сколько не жаль... поди, не обидишь?

Горкин кинул на стол шесть или семь десяток и отвернулся.

– Спасибо вам! Спасибочко! – Сима опять рванулась к его руке, но не достала, хотя достать могла легко: не старалась. Дело-то сделано. Складывая десятки, прятала от Горкина холодную злобную усмешку.

«Семь червонцев за здорово живешь... Ловко выманила, мошенница!» – чувствуя себя одураченным, хмурился Горкин. Он не привык давать в долг, если не был уверен, что вернут с лихвой. Но Сима об этом не знала.

Санитарный самолет между тем прибыл и, забрав Степу, вылетел. Сима увидела его на взлете.

8

Уж трижды сходили на Лебяжий тракторы, а Саульский отмалчивался. «Из списков нас вычеркнул, что ли? Мы пока еще числимся», – думал Мухин, глуша в себе тревогу и лихорадочно переправляя на остров все, что было возможно.

Двадцать восьмого февраля – утро румяное разалелось – в Курье приземлились два тяжелых вертолета, прибывших из Уржума. Шла планерка. Старший из летчиков, тугощекий, как утро, румяный, молодцевато доложил:

– Прибыли в ваше распоряжение.

– Прибыли... – спохватился Горкин и прикусил ус. «Прибыли... как же так? Радиограмму-то я не отправил!»

– Вот и прекрасно. Давно вас ждем, – удивляясь его смущению, сказал Мухин и, закрыв планерку, отметил авиаторам маршрутный лист.

– Лебяжий? – насупился старшой, прочитав маршрутку. – А в главке толковали про Белогорье...

– Не беспокойтесь, вы свое получите.

– Тогда порядок. Главное – обеспечьте нам фронт работ! Чтобы не гонять борта пустыми.

– Это уж не ваша забота! – резко осадил пилота Горкин и, взглянув на Мухина, тотчас потупился. Он редко смущался, а если смущался, то умел это скрыть. А Мухин смотрит на него изучающе. Просвечивает как рентген. «Может, сознаться? Ну, забыл, с кем не бывает?»