Лебяжий

Горкин усмехнулся, пошелестел письмом, которое вчера получил от своей бывшей сокурсницы Елены Майбур. «Мир тесен», – писала Елена. Их свел случай. Отредактировав мухинские заметки, Горкин послал их в геологический журнал. Елена служила там ответственным секретарем, что уже само по себе удача. Действительно, мир тесен. Поговорив на эту свободную тему, Елена дала дельный совет: «Заручись поддержкой какого-нибудь светила... Если хочешь, я посодействую. Есть авторитетный старичок, академик Кравчук. Думаю, он согласится быть третьим...»

«Толстушка неглупа!» – усмехнулся Горкин. О Кравчуке он подумывал. Тем более что старик однажды поддержал экспедицию самым действенным образом. Саульский, вероятно, и сейчас не догадывается об этом. Что ж, пусть будет третьим. Второй Мухин... А первым, если следовать алфавиту, окажется Горкин. В порядке бреда... как выражается Мурунов. «Не слишком ли часто я цитирую?» – усмехнулся Горкин и, услыхав чьи-то шаги, принялся раскладывать по ящикам зернисто-серый керн.

– Тут где-то бинт был, – открывая шкафчик, сказал Водилов.

Горкин инстинктивно недолюбливал этого человека, побаивался его кривой улыбочки, но, превозмогая неприязнь, отыскал аптечку и перебинтовал ему руку.

– Тэк-с, – состригая концы марли, говорил Горкин. – Чем не сестра милосердия?

За окном, метрах в семидесяти, высилась буровая. Там сегодня хозяйничали испытатели. Несуетно двигались темные фигурки людей. Глухо рокотали агрегаты. О брезент хлопал ветер. Водилов рассеянно кивнул и уставился в окно. Из столовки выскочила распаренная Сима.

– Что, зуб горит? – подмигнул Горкин. – Бабенка теплая.

– Чужим не пользуюсь... в отличие от тебя, – засмеялся Водилов и, помахав рукой, вышел.

– Шут гороховый! – негодующе бросил вслед Горкин, но тут же заметил себе, что ссориться с этим человеком не стоит. И вообще, по возможности ссор следует избегать. Окликнув Симу, строго спросил:

– Что ж ты, сердце мое, раздетая выскакиваешь?

– Один конец... – глухо ответила женщина и, понурясь, зашла в столовку.

Лукашин, заляпанный грязью, толокся у ствола. Лицо его вытянулось, посерело. Глаза моргали часто и встревоженно. Разговаривая, он неспокойно, по-птичьи вертел головой. На приветствие Горкина буркнул что-то невнятное, но тот не обиделся: «Тревожится...»

Спрыгнув с помоста, Горкин долго бродил по окрестностям, спинывая унтами чахлые кустики. Воротился поздно и, листая вахтовый журнал, задремал.

Испытания закончились. После прострела пошла вода... Самая обыкновенная минерализованная водица.

«Как же так? – растирая виски, спрашивал себя Горкин. – Неужели я... мы ошиблись?»

– Не та оптика, – бубнил в бороду Евгений Никитский, откручивая на полушубке Горкина третью пуговицу. Откручивал мастерски, в два оборота.

– Эй! На что я застегиваться буду?

– Застегиваться? Да... – задумался Никитский и вдруг, улыбнувшись, спросил: – А как поживает наша Танечка?

Горкин, прикрыв пальцем дырку на месте пуговицы, хмуро отвернулся. «Наша... Что он хотел сказать?..»

5

Степа под рев радиолы бил посуду, которую подносила счастливо улыбавшаяся Наденька. Ей тоже нравился процесс разрушения. В углу уже покоились останки недорогого столового сервиза, долгоиграющих пластинок, большого овального зеркала и кувшина. Вазы Наденька расколотила сама и очень огорчилась, что не звенят.

– А ты вот так, – показал Степа и бросил стаканом в «Ригонду».

– Звонко! – похвалила Наденька и растопырила лопушком руку. Но стаканы скоро кончились. – Больше нет... – расстроилась девочка.

– Ничего, мы еще купим, – Степа пошарил в карманах и, отыскав какую-то мелочь, виновато и влажно заморгал. – Денег-то нет у меня, доча! Давай бить окна!

Но окна разбить не успели. Пришли Сима и Мухин. Радиола уже молчала, но зеленый глазок еще трепыхался.

– Моргает, тварь! – рассердился Степа и, выдрав аппарат вместе с розеткой, швырнул на груду обломков. Потоптавшись на нем, глумливо спросил:

– Жалко?

– Чего жалко, то не вернуть, – слабо возразила Сима. – А прочее жалости не стоит.

Степа засмеялся, рванул рубаху, с которой посыпались пуговицы. Ворот, расстегнувшись, обнажил исхудавшее костлявое тело.

Сима непроизвольно подалась к мужу, но, сделав шаг, одернула себя, присела у порожка, как нищенка.

– Что ж вы окна-то пощадили? – поинтересовался Мухин. – Окна тоже следовало раскокать.

– Окна нельзя, понял. Наденька может простынуть, – серьезно возразил Степа и, торжествуя, что всех опередил, опять довольно хохотнул. – А все остальное я на осколочки, понял. Жизнь свою тоже.

– Значит, скверная была жизнь, не та. Начни заново. Еще не старик.

– Пошел ты... к богу, отец Иван. Проповедуешь тут.

– Не шуми, пойдем вместе, – сурово отрубил Мухин и, вручив Наденьке шоколадку, велел Симе привести квартиру в порядок.

– Не пойду я с тобой, интеллигенция, – заартачился Степа. – Некуда: все обман. Обман – и ничего больше.

– Есть и еще кое-что, – спокойно усмехнулся Мухин и протянул Степе пальто. – Ты это поймешь, когда проспишься.

Степа подчинился.

– Рыжий ты мой детеныш! – ахнула Раиса. – Худущий какой! И пьяный. Ей-богу, пьяный! Ты тоже, Ваня?