Лебяжий

Отворачиваясь от жара, открыл заслонку, кинул несколько принесенных с собой картофелин.

– Чем не преисподняя? Туда их... туда! – приговаривал, бросая в печку картофель. – Куда же вы, Серафима Анисимовна? А я печенками хотел угостить...

Но Сима не стала дожидаться печенок и, запрягшись в коромысло, тотчас ушла, обернувшись у входа на Истому.

– Бабочка-то эта, Сима-то, одна, что ль, бедует?

– Одна покамест, – рассмеялся Водилов, ворочая угли клюкой. На острое усмехающееся лицо падали огненные блики, высвечивая злые старческие губы, чуткий, вытянутый книзу нос, запавшие холодные глаза, тем довершая его сходство с бабой-ягой. – Потому и томится. Эй, уважаемый! Это я тебе, почтеннейший созидатель печки! Куда мыслями воспарил? Приземлись, языки поточим.

Улетела тихая радость. Была или не было? Та же печь, лишь дров поубавилось. Тот же рукотворный огонь, но в золотом, в солнечном сиянии добавилось мясного, кровавого цвета. Угли постреливали. На них коробились черные тушки картофелин. Водилов выхватывал их, обжигаясь, разламывал.

– Ест, – удивленно пробормотал Истома. – Ты гляди-ка, ест...

– Разве я один ем? Все едят... – возразил Водилов.

– Все, да тебе-то, должно быть, не до еды, – как бы про себя сказал Истома и засобирался. – Пойду, Юра. А утром опять наведаюсь. Еще одну печурку выведем, тогда уж сам тут командуй.

– А может, переночуешь, Истома Игнатьич? Поздно уже, – встряхнулся Станеев, которому жаль было расставаться со стариком. Успел к нему привязаться. Если б тяжелые, как лемехи, ладони Истомины коснулись его головы, Станеев почувствовал бы себя счастливейшим из людей! «Пожалуйста, дед. Ну, пожалуйста!» – просили его светившиеся ожиданием глаза. Старик, словно внял невысказанной мольбе.

– Сын у меня... такой же вот дубок был, да сгинул, – тяжко вздохнул старик и, не желая нагружать ближних нелегкой ношей своей печали, вышел. Шуршание лыж за окном скоро затихло.

– Вы бы еще клювом о клюв потерлись! – перекатывая в ладонях горячие картофелины, с насмешкой говорил Водилов. А глаза его грустили.

– Замолчи! Эй! – с тихой яростью потребовал Станеев и хрустнул побелевшими казанками.

– А если мне не молчится? Если кричать хочется?

– Я не шучу, имей в виду, – придвинулся на полшага Станеев.

– Да ведь и я серьезно, – по-петушиному прыгнул Водилов и облизнулся, точно кот на сметану. Станеев увидал в его скоморошеском воплощении себя, отступил, выхватил из огня картофелину и напряженно рассмеялся. Злость, толкавшая его вперед, утихла. Наплывший на глаза лоб распрямился, вспухшие вены расслабились.

– Жаль, жаль... Я ждал, что ударишь... – сожалеюще причмокнул Водилов, разломил и кинул в рот дымящуюся половинку картофелины.

– Смотри, рассыплешься.

– Не знаю, может, и не рассыплюсь, – Водилов поднялся, отошел в угол и, уперевшись лбом в стену, стоял недвижно, пока Станеев не усадил его снова.

– Что случилось, Илья?

– Мать умерла... – Водилов подал измятое, влажное, видимо в слезах, письмо. Какая-то Марья Петровна, наверно соседка, писала, что мать умерла легко, совсем не мучилась. «Собралась в магазин и упала. Хотели дать тебе телеграмму, да адрес долго найти не могли. Схоронили подружку мою, как положено. Квартира стоит закрытая. Приезжай и распорядись ей сам».

– Поедешь?

– Нет. Нет, не поеду. Не к кому.

– А отец?

– Отец нас бросил... Нет у меня отца...

2

Лукашин привез из Уржума жену. Мест у них было порядочно, и Мурунов, оказавшийся неподалеку, вызвался помочь. Он взвалил на спину два здоровенных тюка. Сзади, сгибаясь под тяжестью фанерных ящиков, кряхтел Лукашин. Стеше достался небольшой чемодан и сумка.

– Как гнездышко? – введя жену в выстуженную барачную квартиру, спрашивал довольно Лукашин.

– Побачим. – Стеша оглядела прихожую, с треском сорвала с вешалки женский платок, стремительно обследовала комнату и кухню. Ничего более из женских вещей не обнаружив, сунула платок мужу под нос:

– Чей?

– Не узнала? – покряхтывая под грузом, смущенно улыбнулся Лукашин. – Ко дню рождения тебе покупал. Нечаянно сунул в рюкзак и увез. Храню – близкая, понимаешь, вещь...

– А-а... – лицо Стеши пошло бурыми пятнами. Она выскочила на кухню и пылавшей щекою прижалась к стылому окну. Отойдя от гнева, виновато позвала мужа.

Слушая их перешептывания, покаянный Стешин смех и звуки, очень напоминающие поцелуи, Мурунов прощупывал тюки, в которых потрескивала как будто солома.

– Травка, что ли? – спросил у Лукашина, украдкой оправлявшего после объяснения рубашку. Голос был насмешлив, сух, хотя сценка, случившаяся за стеной, растрогала. Хотел смеяться над нею, над немолодыми, но еще не утратившими своего чувства людьми, а заговорил о травке, хрустевшей под белой осургученной материей.

– Травка? Нгэм... травка! – возмущенно выкинул перед собой кулаки Лукашин и расстриг тюк. Из него вывалились просяные веники. – Ты погляди! Травка... Этим веникам цены нет! Пшел прочь, прохиндей! – крикнул на Соболя, которого кое-как отмыл от Степиных красок.

– Ну вижу: веники как веники. В чем их великое назначение?