Лед под кожей

Лукаса захлестнули воспоминания. Неожиданно. Удушающе. Темная лавина. В нем вспыхнуло все: разразившаяся буря, бешеные вихри старательно запрятанных образов… – все, о чем он предпочел бы не знать. Снова и снова он прогрызает себе путь сквозь унижение, предательства тела и предательства голоса… поражение за поражением, снова и снова в надежде, что, сломай он это в себе однажды, он выбьет из руки старика рычаг, которым тот всегда заставит его сделать все, что вздумается, – оттуда втайне вылитый чай и героическая решимость, прошедшая ночь и трясущиеся руки… и срыв. Час за часом ему горько, скверно, страшно, все будто замерло; его воля надламывается с каждым разом, и он идет к отцу и покорно просит, но вместо желанного чая глотает лишь раскаленные угли тщательно дозированной насмешки. Он должен стоять на ногах или на коленях в углу кабинета; должен смотреть, как его отец пьет лаёгр из ссенской чашки; он цепенеет под взглядом отца, извивается на дыбе синдрома отмены, но скрывает это изо всех сил. «Нет, я ничего тебе не дам, Лукас, пока ты не встанешь прямо и не будешь говорить со мной менее плаксивым тоном! – говорит старый профессор с холодной язвительностью. – Если ты станешь сопротивляться, то столкнешься с закономерными последствиями!» И Лукас борется, проклиная себя за это, и ждет, ждет, признают ли его в этот раз достойным пощады.

Нет, больше Лукас не хотел вытаскивать все это на свет – но оказался именно в том состоянии, когда прошлое вот-вот выйдет из-под контроля: блуждающий взгляд, неустойчивость Бытия, небольшой сдвиг реальности. Ему вдруг показалось, что в удивительном узоре мандалы он узнаёт лицо старого профессора, – и этого он вынести уже не смог. «Ненавижу тебя!» Все в нем будто восстало – неконтролируемый смерч. «Ты больше никогда этого со мной не сделаешь, никогда, Джайлз Хильдебрандт, никогда, будь проклят до темноты!» Лукас скатился по волне чувств и позволил ей управлять своими руками, а те с дикой яростью воткнули край мицелиального рельефа в поджидающую пасть измельчителя.

Звук изменился; мандала погружалась глубже, а слой мицелия крошился, словно высушенная кора древнего дерева. Жужжание измельчителя зазвучало на октаву выше. Кроме того, Лукас слышал крики, ругательства, просьбы и всхлипы – Роберт Трэвис по ту сторону ломился в дверь. Пока его еще не посетила идея сбегать к швейцару за запасным ключом… или же идея его все-таки посетила, но он ее отмел, исходя из логики ситуации. Может, он думал, что не успеет. В этом он прав, спринтер из него никакой. Или же он видел в этом божественную дуэль. Демонов. За душу. Как-то так.

Лукас боролся. Он смотрел, как изумительные линии узора пропадают в измельчителе и в небытии, и трясся от желания сунуть туда руки и быстро вытащить то, что еще осталось от мандалы. «Плевать на пальцы. Плевать на кровь. Спасти ее! Хотя бы последний кусочек!» Но уже почти ничего не оставалось: лишь жалкий клочок, исчезающий рыжеватый край, гаснущий проблеск над горизонтом. Лукас захлопнул крышку измельчителя и с чувством полного изнеможения оперся о шкаф с документацией.

Ноги подкашивались. Рё Акктликс! Все в нем сжималось от тоски.

Тридцать лет постепенного роста и безмерных усилий. День за днем. Мысли сосредоточиваются на мандале. Ее заливает кровь. Буквально из ниоткуда, из другого мира, вырваны, выхвачены, отвоеваны ее очертания. Каждая мандала – оригинал запредельной цены… измеряемой не только деньгами. Она выходит за рамки обычного человеческого «я». Приближает душу к Богу.