Леденцовые туфельки

Розетт, сидя на полу, смотрела на нас, оторвавшись от своих спиралей. Над головой вдруг блеснул свет. Пластмассовые формочки для печенья задребезжали на полках, словно мимо промчался курьерский поезд.

— Янна, прости. Ох, прости!

Тьерри пытался вернуть, отвоевать навсегда утраченную территорию, точно наш сосед-моряк, который все еще надеется вновь уйти в море и поймать за хвост ускользнувшую удачу…

Но все уже рухнуло. Карточный домик, так старательно мною возведенный и оберегаемый, развалился из-за одного-единственного слова И теперь я уже отчетливо видела то, чего раньше не замечала. Впервые я по-настоящему разглядела Тьерри. Мне и раньше бросалась в глаза его мелочность. Его злорадное презрение к «мелкой сошке». Его снобизм. Его невежество. Но теперь я видела все: и цвета его ауры, и его уязвимые места, и его неуверенность, которую он пытается скрыть за широкой улыбкой, и таящееся в плечах напряжение, и странную скованность движений, стоит ему увидеть Розетт.

Какие гнусные слова!

Я, разумеется, видела, что при Розетт он всегда чувствует себя не в своей тарелке, с избытком компенсируя это добродушной веселостью. Только веселость и добродушие эти показные, как у человека, который ласкает опасную собаку.

А теперь мне стало ясно, что дело не только в Розетт. Ему вообще здесь неуютно, потому что все это мы создали без его помощи. И каждая порция шоколада, каждая удачная распродажа товара, каждый покупатель, с которым мы приветливо здороваемся, называя его по имени, даже тот стул, на котором он сидит, — все это напоминает ему, что мы трое независимы, что у нас есть и своя собственная жизнь, никак с ним не связанная, что у нас есть прошлое, в котором Тьерри Ле Трессе вообще никакой роли не играл…

Но ведь у Тьерри тоже есть прошлое. Оно и сделало его таким, каков он теперь. И все его страхи коренятся именно там. И не только страхи, но и надежды, и тайны…

Опустив глаза, я изучала свою старую знакомую — гранитную плиту, на которой разделываю шоколадную массу. Она давно уже почернела от времени; она и досталась-то мне не особенно новой, покрытой множеством боевых шрамов, полученных в бесконечных кулинарных сражениях. В граните все еще поблескивают порой вкрапления кварца, и я люблю на них смотреть, пока остывает шоколадная глазурь, которую вскоре вновь нужно будет нагреть и охладить.

«Не желаю я знать никаких твоих тайн!» — безмолвно говорю я плите.

Но она-то знает, что это не так. Поблескивая вкраплениями слюды, она словно подмигивает мне, притягивает мой взгляд, удерживает его. И теперь я уже почти вижу их, образы, отраженные в камне, как в зеркале. Я продолжаю смотреть на поверхность гранитной плиты, и они постепенно обретают форму и смысл, промельки той жизни, того прошлого, которое и превратило Тьерри тогдашнего в Тьерри теперешнего.

Вот он в больнице. Лет на двадцать по крайней мере моложе. Он стоит снаружи, у закрытой двери, и в руках у него две подарочные упаковки сигар, перевязанных лентой — одна розовой, другая голубой. Он все предусмотрел.

Затем передо мной другая больница. Большая приемная, где на стенах изображены персонажи из мультфильмов. Рядом с Тьерри сидит женщина с ребенком на руках. Это мальчик лет шести. Он бездумно смотрит в потолок, его не интересует ни Винни-Пух, ни Тигра, ни Микки-Маус, ничто вокруг не вызывает ни малейшего блеска в его глазах.

А вот еще какое-то здание — не совсем больница, но что-то в этом роде. И юноша — нет, взрослый молодой человек — идет под руку с хорошенькой сиделкой. Ему лет двадцать пять. Он такой же крупный и неповоротливый, как его отец; у него чуть шаркающая походка, а голова кажется слишком тяжелой для тонкой шеи, и он идет понурившись, а с лица не сходит бессмысленная улыбка.

Теперь я наконец понимаю. Вот она, тайна, которую Тьерри пытался скрыть. Теперь ясно, откуда эта широкая и чересчур веселая улыбка — как у тех, кто торгует вразнос всякой религиозной макулатурой; ясно, почему он никогда ничего не рассказывает о сыне; да и его преувеличенный перфекционизм тоже, в общем, понятен, как и то, почему он порой так смотрит на Розетт — точнее, так старается вообще на нее не смотреть…

Я вздохнула.

— Тьерри, — сказала я. — Ничего страшного. И тебе вовсе не обязательно лгать мне.

— Лгать тебе?

— Насчет сына.

Он так и застыл в смятении; я даже без гранитной плиты легко могла себе представить, что творится у него в душе. Он побледнел, на лбу выступили капли пота, и гнев, только что сменившийся страхом, вновь мгновенно охватил его, точно принесенный каким-то злым ветром. Он встал, вдруг став грозным и неуклюжим, как медведь, смахнул со стола кофейную чашку и так стукнул по столешнице, что шоколадки в ярких разноцветных обертках разлетелись во все стороны.