Леди Клементина Черчилль

Рузвельт? Мертв? Это было невозможно осознать, хотя Уинстон сказал мне, что тот выглядел очень больным во время Ялтинской конференции, лицо его было серым, с запавшими глаза. Пусть я и испытывала некоторое время неприязнь к американскому лидеру, я была благодарна ему за ту роль, которую он сыграл вместе с нами в этой ужасной войне, и я не могла представить новый мировой порядок без него. Как там Элеонора, думала я. И что важнее для меня – как там Уинстон?

Позже в этот же день я связалась с Уинстоном по телефону из нашего отеля, и вместе мы набросали письмо Сталину, которое, как он надеялся, также появится и в русских газетах. Но ничто не могло притупить тот шок и горе, которые, как я знала, он испытывал. Несмотря на недавние козни Рузвельта, верность ему Уинстона была непоколебима. Он просил меня продолжить поездку, поскольку необходимо предпринять любые усилия по налаживанию британско-русских отношений, так что мы продолжили.

Только когда мы окончательно возвращаемся в Москву, меня начинает тянуть домой, на сей раз по более радостной причине. Британское посольство прислало мне в отель через своего представителя сообщение, что Муссолини был схвачен и казнен антифашистами, а за этим последовало самоубийство Гитлера. Когда Германия окончательно сдалась 7 мая, стремление вернуться домой стало непреодолимым. Несмотря на то, что я не могла вернуться в Лондон вовремя, чтобы отпраздновать День Победы в Европе, что очень меня расстраивало, я составила жесткий график возвращения в Лондон, к Уинстону.

Совершенно фантастическим образом я все же провела День Победы с Уинстоном. 8 мая Грейс, Мейбл и я собрались в британском посольстве вместе с послом, его женой, Авереллом и дипломатическим корпусом, и мы прослушали речь моего мужа, вещающего о победе и свободе по радио из Лондона. Хотя нас разделяли тысячи миль, и я не могла видеть, как он объявляет о победе перед палатой общин, и я не могла видеть тысячи людей, приветствовавших его на Парламентской площади, я ощущала, что держу его за руку, празднуя нашу победу.

Но когда мы вышли потом на улицы Москвы, и я поговорила о победе с русскими дипломатами и нашей переводчицей, я начала понимать, насколько различаются наши взгляды на войну и прекращение огня, и я поражалась, насколько по-разному одни и те же события могут восприниматься разными людьми. Как не схожи очки, через которые каждый из нас смотрит на мир, думала я. Я молилась, чтобы те граждане, которым помог наш фонд, и те связи, которые у нас возникли во время визита, послужили мостом между Британией и Россией, если и когда различия в наших взглядах разведут нас еще сильнее, как уже предсказывал Уинстон.

Я делаю последний шаг и выхожу из самолета, обернувшись с улыбкой к Грейс, которая была таким верным секретарем и другом все эти долгие военные годы. Уинстон ждет меня в конце полосы с охапкой цветов в руках, с широкой, радостной улыбкой на губах. Мы одновременно идем навстречу друг другу и встречаемся посередине, обнимая друг друга, зажимая между нами яркие цветы.

– Котик, как я по тебе тосковал, – шепчет он мне на ухо. Затем внезапно отстраняется и осматривает меня с головы до ног.

– Ты все еще в форме Красного Креста, – заявляет он, словно я забыла.

Я улыбаюсь, но ничего не говорю. Я рада, что он без напоминания заметил мой наряд. Я хочу, чтобы он видел меня в форме такой, какой вижу себя я сама. Как ту, кто хорошо служил стране.

Мы неохотно отстраняемся, но не отпускаем рук, идя к красному «нейпиру» Уинстона.

– Мы получили мир, Мопс. И это сделал ты, – говорю я ему, улыбаясь во весь рот и весело хохоча. Радость моя вырывается наружу от этой уже не новой новости; это казалось нереальным, пока я не высказала этого ему вслух.

– Нет, Клемми, это сделали мы. Это наш мир, – отвечает он, сжимая мою руку.

Солнце садится в слои мерцающего золота над резкой линией горизонта, где земля встречается с небом, и пока оно опускается, я ощущаю, как на меня нисходит непривычное спокойствие. Все напряжение и борьба, что составляли мою жизнь – мое одинокое странное детство, резкие колебания моего необычного брака, моя борьба с материнством, мое постоянное стремление доказать, что я достойна уважения, тревоги двух войн, даже мое вездесущее чувство отчужденности – облетели с меня шелухой. В этом вакууме спокойствия я с неожиданной ясностью вижу, что без моих личных невзгод и падений, особенно с детьми, я не смогла бы стать той Клементиной, которая проложила этот путь в политике и истории, и без меня мой муж не смог бы стать тем Уинстоном, который помог привнести мир в эту расколотую вселенную.