Леди-убийцы. Их ужасающие преступления и шокирующие приговоры

Колетт внимательно наблюдала и заметила: Мулай совершенно не тяготило чувство вины за то, как она с ними обошлась. Для женщины насилие было естественной частью знакомого ей мира. Только так можно управлять борделем. «Какими словами или образами можно объяснить Оум эль-Хассен, что именно мы подразумеваем под жестокостью? И как могла эта женщина, обвиняемая в убийствах и пытках, убежденно твердить о собственной невиновности?» – вопрошала Колетт. Судя по всему, Мулай полагала, будто проститутки, появляясь на публике, должны знать свое место. Ее до глубины души потрясли дрожь и стенания бывших постоялиц. «Поручите эту визжащую девицу Оум эль-Хассен, и уж она-то сможет воспитать ее надлежащим образом, – писала Колетт, пытаясь представить мысли Мулай. – Методика включает пытки, голодание и периодическую изоляцию».

Поведение Мулай свидетельствует о том, что она до безумия серьезно относилась к соблюдению правил. При этом не каких-нибудь, а французских. Она прилежно сообщила о восстании, как малолетняя ябеда. Она подслушивала разговоры работниц и следила, чтобы те следовали простым инструкциям: удовлетворять клиентов и не пытаться сбежать. Но упование на правила обрекало ее на неудачу, поскольку игра, в которую она играла, была жульнической.

Исследовательница Марния Лазрег пишет: «Колониальные взгляды на проституцию отличались не только преднамеренным пренебрежением тем фактом, что колониализм способствует процветанию, а в иных случаях даже прямо поощряет эту деятельность, но и постоянным стремлением объявить проституцию признаком низких моральных стандартов среди местного населения». Да, французские солдаты какое-то время обеспечивали Мулай деньгами, однако никогда бы не признали ее полностью своей. Она была слишком грязной.

С чем связана эта одержимость правилами? Неужели Мулай искренне верила в систему колониализма? Или ее преданность была холодной и расчетливой? Ну, знаете, как ставка на победителя. Кажется, она поставила на французов, руководствуясь дальновидными соображениями: она поможет им сейчас, а потом они помогут ей. Но какая все-таки рискованная затея – рассчитывать на лояльность нации-колонизатора.

Всю жизнь положение Мулай поносили как сверху, так и снизу. Она была колонизирована и в то же время являлась колонизатором. В 1933 году, через несколько лет после того, как Мулай предупредила своих французов о восстании, один журналист сетовал на положение среднестатистической марокканской женщины, «застрявшей в средневековой рутине» и, «не умея ни читать, ни писать, сидевшей взаперти в своем доме». Сравните это с историей Мулай. Она не сидела взаперти. Она сама была тюремщицей. Она получила свободу от дома, но приняла – слишком безоговорочно – иную систему угнетения. Хотя сама не попала в это «неясное и страшное число» мертвых девушек, женщина все-таки внесла свой вклад в это число.

В экономике плоти, где все живут друг за счет друга, невольно возникает жуткий вопрос: неужели жизнь относительной свободы (Мулай) можно купить только за счет жизни кого-то другого (Шерифа)? В таком случае насилие кажется неизбежным в математическом смысле: устрашающее уравнивание сил.

Несколько человек дали показания по поводу характера Мулай, или, если точнее, степени ее благопристойности. И это отлично работало в ее пользу. Если бы она была приличной женщиной и хозяйкой приличного дома, разве ее осмелились бы хулить? Ведь приличную женщину никто не станет казнить, разве нет? Самое жестокое разочарование Мулай испытала, когда поняла: никто из любимых офицеров не пришел высказаться в ее защиту. Некоторых вызывали в суд, но ни один из бывших клиентов или любовников не торопился рассказать, какая она хорошая и как для них важна. Вполне возможно, это было величайшее предательство в ее жизни, и, осознав это, она зарыдала в свой белый шелковый платок.

Белые шелка

На протяжении всего судебного процесса Мулай критиковали в прессе. Все обсуждали жестокое увядание ее красоты, подчеркивая, что раньше она была красивой, талантливой и популярной, а теперь злоба разъедала ее изнутри и «некогда эффектная» куртизанка совсем испортилась. Выдвигались даже предположения, что упадок красоты связан со все растущей жестокостью. «Утратив очарование, она открыла публичный дом», – несколько надменно заявляли в газете «Ошкош Дейли Нортвестерн».

Наиболее полное представление о внутреннем мире Мулай дает холодный, но прекрасно написанный репортаж Колетт. Только нужно помнить: хотя она много часов просидела рядом с убийцей и наблюдала за сложной игрой эмоций в ее глазах, это все равно лишь личные предположения.