Ледяная капля

Однажды на небольшой площади между Педагогическим институтом и нашей больницей собралось много народу: это был митинг в честь запуска спутника Земли — такого удивительного, такого огромного чуда. Люди поднимались на воздвигнутую наскоро трибуну, звучали взволнованные речи. Каждому выступавшему все оглушительно хлопали, радуясь не так словам его, как самому событию.

Я выбежала из больницы и сразу оказалась в гуще народа. Неподалеку я заметила Марата — должно быть, он подходил к воротам больницы и задержался в толпе.

Аплодируя вместе со всеми, я искоса наблюдала за Маратом и заметила, что он лишь поднимает руки для хлопка, но даже не соединяет ладони. Странное впечатление: будто человек неожиданно забыл привычное движение и с трудом пытается припомнить, глядя на других…

Что это с ним?

Когда митинг окончился, я догнала его, с тревогой тронула за руку.

— Марат, что случилось? Почему ты не радовался вместе со всеми?

Еще не закончив свой вопрос, я поняла, что его не нужно было задавать. Марат остановился, пораженный.

— Я? Не радовался? — выговорил он с трудом. — Видишь ли, Гульзар, то, что я пережил сейчас тут, на площади, это больше, чем радость. Такие вот события дают человеку силы жить, когда у него…

— Что? — вскричала я.

— Вчера я беседовал с докторами, — произнес он с трудом. — Говорят, надежды никакой. Совсем нет надежды. Ни одного шанса.

Помню, я смогла лишь выдавить из себя: „Нет, нет!“ В глазах у меня потемнело, я едва не упала. Марат поддержал меня, спросил испуганно:

— Что с тобой, Гульзар?

Я, однако, овладела собой и ответила возможно спокойнее:

— Погоди, мы сейчас вместе всё выясним. Не может быть!

И побежала к больнице, ничего вокруг не замечая, наталкиваясь на людей, спотыкаясь о камни. Марат бежал вместе со мной.

В палате были врачи, поэтому нам пришлось задержаться в коридоре. Неожиданно я услышала голос тети Хажар. Она говорила очень тихо, но горячо…

— Слышишь, Марат? Она поправляется! Она окрепла, разговаривает, — шепнула я.

Марат не ответил — прислушивался к словам матери.

— Доктор, дочка моя милая, прошу тебя, выполни мою просьбу, — доносилось до нас. — Мне глаза уже ни к чему, а она такая молоденькая, такая славная. Проверь, милая, я слышала, теперь любые операции делают. Муж мой всегда говорил: „Если можешь, постарайся человеку принести радость“. Сам погиб, спасая чужого ребенка… А мне так хотелось бы знать, что она счастлива, эта девушка, у которой сердце, видать, полно горя. Она должна расцвести… Расцветет…

Я едва удерживалась от слез. Марат стоял, опустив голову, лишь изредка поглядывал на меня внимательно и печально.

Дверь палаты отворилась. На пороге показалась доктор Айшагуль, кивком головы пригласила нас. Вместе с Маратом мы подошли к больной и присели на табуретки у ее кровати. Ощупью, не открывая глаз, она взяла наши руки в свои, стиснула тихонько и долго лежала молча. Потом ласково начала гладить мою косу.

— Милые дети, — наконец с трудом заговорила она. — Молодежь нынче умнее нас, стариков… Не мне учить вас. Одно скажу: расцветайте вместе…

Еще в коридоре, когда я слышала разговор тети Хажар с врачами, мне вспомнились слова толстухи, приходившей в детдом. И сейчас хотелось спросить: „Мама, значит, я не увядший цветок, нет?“ Но вместо этого я со слезами припала к худой морщинистой руке.

Эти слова тети Хажар были последними. К утру она скончалась.

Вместе с Маратом мы хоронили ее. Мы еще больше сблизились за эти дни. Я приходила навещать его и неизменно чувствовала, с каким нетерпением он меня поджидает. Ведь со мной он мог часами говорить о своей маме — я любила ее, казалось мне, не меньше, чем он.

— Когда мы потеряли отца, она отдавала мне последние крохи, — говорил он. — Наверно, оттого она и заболела, что никогда не думала о себе…

Я снова вспомнила толстую, не по возрасту нарядную косметичку, искавшую в детдоме красивого ребенка. Должно быть, та прежде всего заботилась лишь о себе, и если даже она смогла найти красивого ребенка, сумеет ли она дать ему доброту, тепло, счастье? А вот тетя Хажар, даже умирая, мечтала помочь совсем чужой для нее девушке. Чужой? Нет, нет! Всю жизнь я буду вспоминать ее как родную…

Я старалась утешить Марата:

— Если плачет мужчина, что остается делать тем, кто рядом с ним? Будь сильным, Марат. Слезы — удел женщин и детей.

Говорила и чувствовала, как у меня самой по щекам бегут слезы.

Но Марат поднимался, торопливо утирал глаза и шел разжигать примус, чтобы напоить меня чаем.

— Почаще приходи, Гульзар, — говорил он обычно на прощание. — Я никогда не представлял, какая страшная вещь — одиночество.

И я приходила всё чаще и чаще. Если не заставала Марата, брала ключ, оставленный под ковриком на пороге дома, и убирала комнату, мыла посуду. И казалось мне, будто это комната моего брата; я мечтала, чтобы Марат и в самом деле оказался сыном того солдата-каракалпака.