Ледяная капля

Но я не могла поверить, что нет надежды на выздоровление. Мне казалось, хороший уход и правильное лечение способны спасти человека от любой болезни. Часами, окончив работу, я просиживала у постели тети Хажар, держала ее морщинистую руку и, вглядываясь в ее лицо, пыталась убедить себя, что она поправляется, что ей лучше. Нередко у ее постели меня заставало утро.

С напряжением ожидала я минуты, когда тетя Хажар снова сможет заговорить. Ведь она так и не ответила на самый главный вопрос, который я, правда, и не успела задать: не упоминал ли муж ее хоть в одном письме, хоть одной строчкой про маленькую девочку, подобранную возле разбитой машины?..

Лейтенанту Ембергенову я рассказала об этом разговоре; мне показалось, что он очень заинтересовался. А я мечтала услышать из уст самой тети Хажар ласковое: „Доченька…“ Закрывая глаза, я слышала его, это слово, — порой оно звучало тихо-тихо, будто слабый шелест, а иногда настойчиво, умоляюще: „Помоги мне, доченька…“

Тетю Хажар навещал сын — Марат. Он учился в Педагогическом институте. Когда врачи сказали ему, что матери хуже, он стал приходить каждый день.

Стройный, смуглый, с курчавыми волосами, Марат напоминал Пушкина в лицейские годы. Был Марат сдержан, неразговорчив. Заставая меня у постели матери, он присаживался чуть поодаль и выжидал, когда я уйду. Ни словом, ни жестом он не дал понять, что мое присутствие его тяготит, но это было ясно без слов. Если я, уходя, оборачивалась, то видела, как сразу меняется его лицо: будто человек сбросил маску враждебной сдержанности и теперь лучится сыновней любовью и преданностью…

Начался новый учебный год. Я перешла жить в студенческое общежитие из маленькой неудобной комнатки при больнице. Вместе со мной теперь жили две девушки — Перигу́ль и Айзода́.

Айзода была на год старше нас. Она даже похвасталась однажды, что в первом классе сидела два года. Ее баловали в семье, ей показалось неинтересно ходить в школу, вот она и поступила вторично, на следующий год.

Высокая, чернобровая, с круглым нежным лицом и маленькой родинкой над верхней губой, Айзода была очень красива. Я только удивлялась, что она беспрерывно меняет прическу. То волосы у нее зачесаны высоко вверх и цилиндром увенчивают голову, то она распускает их по плечам и становится похожей на русалку или закручивает на лбу что-то вроде челки, остальные волосы заплетая в косу.

Интересно было посмотреть, как Айзода сидит у зеркала. Взглянет на себя и долго не может оторвать глаз. Перед зеркалом она смеется, хмурится, сердито двигает бровями, делает обиженное лицо, чуть ли не плачет. Вначале я очень удивлялась, но Перигуль объяснила мне, что Айзода хочет знать заранее, как она будет выглядеть, если при встрече с парнем засмеется, рассердится или вдруг заплачет.

Как интересно! Однажды, оставшись одна в комнате, я тоже попробовала смеяться перед зеркалом, но мне это быстро надоело. Да и девушке, смотревшей на меня из зеркала, далеко было до Айзоды!

А до чего мне хотелось стать похожей на нее! Хотелось так же вот носить платья, открытые, изящные, красивые, так же заразительно хохотать, чтобы даже прохожие на улице оборачивались с улыбкой.

Перигуль была совсем иная: спокойная, доброжелательная. И если сама я мечтала стать похожей на Айзоду, то других людей хотелось видеть такими, как Перигуль, мягкими и сердечными.

К обеим подругам иногда приезжали родители. Перигуль привозили обычно гостинцы, всякую домашнюю снедь. Айзоде — платья, туфли, оставляли и присылали деньги. Она казалась нам несметно богатой и очень любила покупать украшения и безделушки, часто вовсе не нужные, которые ей самой тут же надоедали.

В свободное время я тоже пробовала менять прическу, но на улицу всегда выходила с косой, перекинутой через плечо.

Иногда случалось, что я слышала у себя за спиной шаги какого-нибудь парня. Шаги то ускорялись, то замедлялись в такт моим. Но стоило парню поравняться со мной, взглянуть мне в лицо, и он останавливался, чтобы дать мне пройти, либо, извинившись, торопливо обгонял меня.

Я понимала, что этому причиной, но часто сама упорно смотрела встречным прямо в лицо, точно пыталась поймать в чужом взгляде жалость, сострадание, неприязненное удивление. Ведь я была не такая, как другие девушки, — у меня с детства глаз так и остался поврежденным. И если встречные слишком уж внимательно и сочувственно меня разглядывали, я начинала вызывающе смеяться. Что еще оставалось делать, как не посмеяться над людской невоспитанностью. Этим я хоть немножко утешала себя.

Однажды я возвращалась домой с работы через Центральный парк. Услышала позади смущенный голос: „Девушка, одну минутку!..“ Я остановилась, обернулась. Прямо передо мной стоял широколицый курносый парень. Мы в упор разглядывали друг друга; что-то испуганно-беспомощное неожиданно мелькнуло в его широко открытых глазах, черные брови тревожно дрогнули. „Простите“, — произнес он растерянно и круто повернул обратно.

И тут справа от меня появилась Перигуль.

— Наконец-то я тебя догнала, — сказала она, по обыкновению мягко. — Он что, обознался, бестолковый?