Ледяная трилогия

— Таварищ Дэрибас, вы там на Дальнем Востоке пастарайтесь пабедить всех врагов зимой, чтоб они, клянус-честный-слов, летом нэ помешали вам к нам приехать!

Дерибас отдал честь, стер с лица улыбку и пошел в купе.

В Ростове-на-Дону мы забрали Лед. И наших девятерых сестер.

Когда солдаты с винтовками подвели их к поезду и скомандовали «Залезай!», женщины заплакали и заголосили: кто-то сказал, что их отправляют в Сибирь. Плача, они лезли в вагон. А у нас сердца горели от радости. Мы с Фер были готовы целовать ноги каждой из них. Светловолосые и голубоглазые, сестры сильно различались по возрасту: от четырнадцати до пятидесяти шести. Трое из них по земным понятиям были просто красавицы.

Сестер заперли в вагоне охраны.

Едва поезд тронулся, мы приступили. Охрана привела первую сестру — красивую полнотелую мелитопольскую еврейку-паспортистку с рыжеватой копной волос и огромными васильковыми глазами. Сильная и громогласная, она то рыдала, призывая маму по-украински, то бормотала на идише:

— Готыню тойрер! О Готыню тойрер!

Завязав ей рот, мы распяли ее на двери, Иг разорвал на ней платье, Фер и Оа отвели в стороны огромные белокожие груди со светло-розовыми сосками, я крепко обхватил толстые колени, а И г, трясясь от сердечного восторга, со всего маха хрястнул ледяным молотом по ее нежной груди.

Ее звали Нир.

Следующей была полноватая, крепкотелая украинка. Торговка с севастопольского базара, с прямыми белесыми волосами и загорелым круглым лицом, она пыталась откупиться, предлагая «девять червонцив з подпола». Когда ее стали раздевать, она помогала нам, бормоча:

— Хлопци, робить шо хочете, тилькы не стреляйтэ…

Ее простукивал я. Понадобилось четыре удара, чтобы сердце назвало имя:

— Ат!

Она залила своей мочой нас — воющих от радости обретения.

Сестра Орти — бердянская комсомольская красавица — яростно отбивалась, грозя пожаловаться «самому Вегеру», племянник которого был ее женихом. Широкоплечий и сильный Оа, впервые взявший ледяной молот в руки, первым же сокрушительным, но не очень точным ударом сломал ей ключицу и выбил из сердца сокровенное имя:

— Орти!

Она потеряла сознание от боли и пробуждения.

С маленькой и хрупкой нищенкой-подростком, взятой на паперти севастопольской церкви, пришлось повозиться. Шесть ударов вынесла ее худая, грязная, усыпанная гнойными прыщами грудь, но сердце лишь вздрагивало и надолго замирало, пугая нас остановкой. Нетерпеливый Бидуго схватил бездыханную девочку, прижал к себе спиной, Иг ударил ее в седьмой раз так, что кусок отлетевшего Льда чуть не выбил глаз Кта. Кровь брызнула из губ нищенки. А сердце ожило:

— Недре!

Белобрысые, угловатые, скромно одетые работницы бердянской кожевенной фабрики Зина Прихненко и Олеся Сорока, казалось, родились сестрами-близнецами. Невероятно, но они даже работали в одном сушильном цеху: так промысел Света свел их вместе. Они безусловно ждали нас. Оцепеневшие, покорно проследовали в купе Дерибаса, послушно встали к двери, дали себя привязать за руки. Стояли, не мигая бледно-голубыми глазами, пока мы расстегивали их одежду, разрывали исподницы на груди, отводили за спины нательные крестики. Но едва ледяной молот был занесен, ноги их подкашивались, они теряли сознание: молот снился им, Лед сверкал в забытых детских снах, где сияющие и могущественные люди сладко теребили их детские сердца, мучительно преследовали, не давая покоя. Молодые сердца их жаждали Льда. И он ударил в них:

— Пило!

— Джу!

Клавдия Бордовская, арестованная в своем модном ателье, сохранившемся во время заката НЭПа благодаря красоте и любвеобильности хозяйки, решила, что ее арестовали за связь с покончившим собой директором райторга, проворовавшимся морфинистом. Как только ее привели к нам, она бросилась на колени перед Иги, обнимая его сапоги, закричала, что «подпишет все». Заметив, что мы с Фер привязываем к палке Лед, она решила, что ее будут «пытать бертолетовой солью», и завопила так, что пришлось сразу завязать ей рот. Мощным и хлестким ударом в холеную грудь я завершил карьеру модистки:

— Хортим!

Солидная дама дворянских кровей, статная вдова белогвардейского капитана с неистово-ультрамариновыми глазами яростно крестила нас, как бесов, и проклинала на чем свет стоит. Пока ее привязывали к двери, злобное шипение и проклятия вырывались из ее тонких губ. Она вся пылала ненавистью, извивалась в наших руках. Но привязанная, застыла и замолчала, готовясь к смерти. Мы для нее оставались «большевистской мразью, погубившей Россию». Ледяной молот сильно рассек ей кожу на груди. Она стояла, побелевшая, словно мраморное изваяние, глядя сквозь нас своими удивительными глазами. Прижав свое ухо к этой окровавленной и гордой груди, я услышал:

— Епоф!