Ледяное сердце

Кайя прислушивалась, пытаясь почувствовать, что же случилось, потому что все они были взволнованы. Ощутила радость и удивление. Они что-то нашли, интересно – что?

Ирта улыбался, хлопнул себя по коленям, потрепал за плечо Кудряша, а Эйгер сложил камни в карман, и они поехали дальше. Свернули на тропу вдоль реки и оказались на окраине города. Остановились у низких избушек, наспех сколоченных из плохого тёса. В одну из них зашёл Эйгер, Ирта и Кудряш, а Эрветт остался привязывать лошадей. И Кайя тоже осталась снаружи.

Разглядывала сваленный в кучу ржавый горняцкий инструмент у покосившегося забора, сквозь который торчала сорная трава, старые бочки и вросшую в землю телегу без колёс под пологом из дикого вьюнка. Заброшенный огород с чахлыми кустами смородины, коновязь, у которой давно не ставили лошадей, и тощую поленницу дров у стены. Ощутила тоску и запустение. И, сама, не зная почему, вошла в низкие сени, где даже ей пришлось пригибать голову, чтобы пройти в дверь. А дальше – внутрь, в единственную комнату с большой печью посредине.

Было затхло, темно и душно, пахло сыростью, тянувшей откуда-то из-под пола, и болезнью. Вдоль стены стояли лавки и стол, а с другой стороны – кровать. На кровати двое детей, девочки лет пяти и восьми, и рядом, прислонившись к дощатой стене на низком табурете, ещё одна постарше.

– …и никого не осталось? А братья? – спрашивал Эйгер.

– Никого, эфе, – ответила та, что постарше, шмыгая носом.

Тонкая, как тростинка, в грязном платье, которое было ей велико.

– Как зовут?

– Мирра.

– Что с ними? – он указал рукой на кровать.

– Болеют, эфе. Мы все болеем, несколько дней уже. Как пришли…

Девочки на кровати в беспамятстве. Шли долго, от перевала. Был дождь. Промокли. Дом чужой. Брошенный был, они и поселились. Дом остался от горняков. Рудник закрыли, горняки ушли воевать и не вернулись. А девочки – беглянки. Все родные погибли за перевалом. Их дом сожгли. Люди сожгли. А они убежали ночью. Прятались в тальнике у колодца. Мирра самая старшая. Но младше Кайи. Им нечего есть. И они едят мыльный корень, который копают у реки. Он белый и сладкий, но постепенно он их убивает. Вот почему они болеют, не считая голода и простуды.

Кайя схватилась за дверной косяк. Всё это обрушилось на неё как-то сразу, внезапно, заставив скрутить желудок почти до тошноты. Сплелось в клубок: крики, треск горящего дерева и нестерпимый жар, покосившийся драйг, который рубили топорами и тащили лошадью из земли, игрушка, птичка-свистулька с оторванной головой, затоптанная в грязь, и разбитая чашка с синими фиалками по краю. Чёрный тальник в прорехах облетающей листвы и почерневший колодец, сжавшиеся в комок страха дети, и молитва…

Сколько печали… И боли… Зачем? Зачем все это было нужно? Эта война? Что плохого сделали эти девочки?

Её душили слёзы. Она подняла глаза и увидела, что Эйгер смотрит на неё. Повернулась и стремительно вышла на улицу. Отстегнула от седла свои покупки, занесла в дом. Поставила на стол корзину с яблоками, орехами и бубликами, и протянула плед старшей из девочек.

– Вот возьми. И еду. Я завтра ещё привезу. Тот корень, что вы копаете у реки, его нельзя есть, он ядовитый, – она присела на лавку рядом и дотронулась до руки Мирры, холодной и липкой, – я сделаю вам отвар, будете пить и через два дня выздоровеете. Вам сейчас нужно молоко, но сначала берёзовый уголь. Здесь у кого-нибудь есть берёзовый уголь? Печь надо протопить, тут сыро.

Она повернулась к Эйгеру и увидела, как странно смотрят на неё Ирта и Кудряш.

– Уголь? Да найдём, кхм, – Кудряш смущённо кашлянул в кулак, поправил пряжку на ремне и вышел.

– И молоко…

Возвращались домой, когда солнце уже спряталось за лесом на одной из вершин. В ущелье, где находились покосившиеся домишки, уже легла глубокая тень.

Они нашли молоко. И уголь. Кайя сделала отвар. Мирра и её сёстры останутся живы…

– Здесь много таких, – произнёс Эйгер негромко, поравнявшись с Кайей, как только их лошади отъехали от заброшенного двора, – тех, чьи дома сожгли за перевалом. Кто бежал из-под Броха, когда пришли кахоле и стали их выселять. Тех, у кого погибли во время войны кормильцы. И я не могу их всех спасти и вылечить…

Но Кайе не нужно было этого говорить. Она ощущала всё так сильно, что мороз шёл по коже, и её трясло, как от лихорадки. От всей услышанной боли, тоски и бессмысленности происходящего. И в это мгновенье ей вдруг стало искренне жаль Эйгера.