Ледяной дом

Пыщутся горы родить, а смешной родится мышонок!

Вступление к «Телемахиде»

О! по самодовольству, глубоко прорезавшему на лице слово: педант! – по этой бандероле, развевающейся на лбу каждого бездарного труженика учености, по бородавке на щеке вы угадали бы сейчас будущего профессора элоквенции, Василия Кирилловича Тредьяковского. Он нес огромный фолиант под мышкою. И тут разгадать не трудно, что он нес – то, что составляло с ним: я и он, он и я Монтаня [Монтань – Монтень Мишель де (1533-1592) – прогрессивный французский философ и писатель эпохи Возрождения. Говоря об «я и он, он и я» Монтеня, автор имеет в виду слова Монтеня в книге «Опыты» (гл. «О дружбе»), посвященные его другу, публицисту Ла Боэсси: «… никогда с той поры не было для нас ничего ближе, чем он – мне, а я ему», «не другой, а то же, что я сам».], свое имя, свою славу, шумящую над вами совиными крыльями, как скоро это имя произносишь, власяницу бездарности, вериги для терпения, орудие насмешки для всех возрастов, для глупца и умного. Одним словом, он нес «Телемахиду», это высокое произведение, которое почти целый век, то есть до появления «Александроиды» [имеется в виду «Александроида, современная поэма» Павла Свечина, в 4 частях – бездарное произведение, низкопоклоннически воспевающее Александра I], не имело ничего себе равного.

– А! дорогой гость, добро пожаловать! – сказал Волынской, кивнув ему и взглянув мельком на чудовищную книгу такими глазами, как бы несли камень задавить его.

Гость отвесил глубокий поклон у двери так, что туловище его с нижнею частию фигуры составляло острый угол, – два шага вперед, другой поклон, еще ниже третий. Лицо его утучнялось радостью; желая говорить, он задыхался, вероятно от того ж чувства; наконец, собравшись с силами, произнес высокоторжественным тоном:

– Великий муж! как дань моего глубочайшего высокопочитания пришел я положить к подножию вашему энтузиасмус моего счастия.

– Поведай, поведай, что такое, – сказал с усмешкою хозяин, – но с уговором, чтобы ты сидел. Я буду мечтать, что беседую с Омиром [Омар – Гомер (между XII-VIII вв. до н.э.) – легендарный древнегреческий поэт; ему приписывается создание эпических поэм «Илиада» и «Одиссея»], повествующим мне о прекрасной Елене [героиня «Илиады», жена спартанского царя Менелая, славившаяся красотой. Похищение Елены царевичем Парисом послужило поводом к Троянской войне – ант. миф.].

– Помилуйте, я и постою пред лицом вашим.

– Да, боже мой, садись, я тебе приказываю.

Тредьяковский сел и возглагольствовал, помогая словам согласной мимикой.

– Человеческого духа такое, конечно, есть свойство, когда он сильно встревожен, что долго он как будто перстами ощущает, прежде нежели прямо огорстит слова для выражения своих чувств. В таком и я обретаюсь состоянии. Но дух, как Ираклий [Геракл (Геркулес) – сын бога Зевса, одаренный необыкновенной силой. Геракл, служивший у царя Эврисфея, должен был совершить двенадцать подвигов. Седьмой подвиг Геракла – чистка загрязненных конюшен царя Авгия, которую он закончил в один день, проведя через них Алфею – ант. миф.], чего не возможет! Он совершил во мне седьмой подвиг, и я приступаю. Я сей момент из собрания богов, с Олимпа [гора в Греции, где, по верованиям греков, обитали боги – ант. миф.] и… и помыслите, ваше превосходительство, вообразите, возмните, какое бы благополучие меня ныне постигло.

– Что ж, ты видел государыню?

– Насладился ее божественным лицезрением, но этого не довольно.

– Она говорила с тобою?

– Еще выше и гораздо выше.

– Да не томи же нас!

– Итак, познайте, ваше превосходительство, я призван был в царские чертоги для чтения моего творения… Весь знаменитый двор стекся внимать мне. Не знал я, какую позицию принять, чтобы соблюсти достодолжное благоговение пред богоподобною Анною… рассудил за благо стать на колена… и в такой позитуре прочел почти целую песню… Хвалы оглушали меня… Сама государыня благоволила подняться с своего места, подошла ко мне и от всещедрой своей десницы пожаловала меня всемилостивейшею оплеухою.

Тут Волынской едва не лопнул со смеха; Зуда закусил себе губы.

– Не помыслите, великий господин, чтобы сия оплеуха была тяжка, каковые дают простые смертные своими руками; нет! Она была сладостна, легка, пушиста, возбуждала преутаенные душевные пружины в подвижность, как подобает сие произойти от десницы небожителя. Она едва-едва коснулась моей ланиты, и рой блаженства облепил все мое естество. Не памятую, что со мною тогда совершалось, памятую только, что сия оплеуха была нечто между трепанием руки и теплым дуновением шестикрылого серафима. Проникнутое, пронзенное благодарностью сердце бьет Кастальским ключом, чтобы воспеть толикое благоденствие, ниспосланное на меня вознесенною превыше всех смертных.