Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Вы полагаете, делать это — только привилегия женщин? Я люблю, когда женщины поют песни, когда говорят слова красивые, как они сами, но мои уши вовсе не мусорные корзины. Я не знаю, кто и как их теперь вычистит. И не знаю, почему вам понравились именно мои уши. Сегодня среда, рабочий день. Надо работать.

Его перебили:

— Работать!.. Лов-ко!.. А жить где мы должны?

— Там, где живете. Если, конечно, вам нравится.

— Так, — вырвалось у Женьки.

— Так, — в тон ей сказал Цагеридзе. — Именно, на старом месте. Лучшего пока предложить не могу. А я узнаю у коменданта, когда и почему я распорядился выселить рабочих и занять для себя этот самый ваш «котежок».

Он выпроводил из кабинета сразу повеселевших и ласково-притихших женщин, позвал секретаршу.

— Простите, я не успел спросить, как вас зовут…

— Лидой, — торопливо сказала она. Ей, по-видимому, представилось, что новый начальник станет сейчас ее распекать за то, что она впустила женщин в его кабинет.

Но Цагеридзе обрадованно закричал:

— Чудесно! Лидочка… Точно так звали у нас в госпитале самую любимую сестру. Она умела делать уколы совершенно безболезненно. А головные боли лечила так: приложит тебе к горячему лбу свою прохладную руку, дунет в глаза, засмеется — и боли как не бывало. Лидочка… Ах, как мы все любили ее! Может быть, всеобщая любовь всегда сопутствует вашему имени?

Лида стеснительно заулыбалась, покраснела, глянула на свои пальцы, запачканные чернилами, как у первоклассницы, и завела руки за спину.

— Ну… я не знаю… — И повернула голову вбок. — Лопатин очень меня не любил.

— Да что вы! Почему?

Девушка покраснела еще сильнее, губы у нее дрогнули.

— Были… причины… К вам как, с докладом или без доклада люди будут входить?

Цагеридзе снял с подоконника транспарант «Берегись автомобиля», повертел его в руках.

— Предупреждение грозное… А как входили к Лопатину?

— Как попало.

Цагеридзе протянул транспарант Лиде.

— Сдайте, пожалуйста, на склад эту штуку. На автомобилях не позволяйте въезжать в кабинет. А пешеходы пусть входят сюда… не как попало, а свободно.

Лида приняла транспарант с таким видом, будто Цагеридзе сам въехал сейчас в свой кабинет на автомобиле.

— Но ведь это же стояло на окне просто так! — сказала она.

— О! Вы, я вижу, не любите шуток, — отозвался Цагеридзе. — Ничего не поделаешь, придется вам, Лидочка, привыкать к моим странностям. Я не могу жить скучно. Тогда очень болит моя деревянная нога. А сейчас у меня к вам еще две просьбы. Первая: не знаете ли вы, где мой чемодан? Я понимаю, такой вопрос не в мою пользу. Но… Мне кажется, вчера Павлик его куда-то занес, а куда — я не знаю.

— Вон стоит за диваном. Это я поставила. Павлик бросил его в коридоре.

— А-а! Спасибо за большую заботу. Вторая просьба: позовите Василия Петровича и, если можно, найдите, пожалуйста, коменданта.

Оставшись один, Цагеридзе стащил со стола обрывки цепей и тросов, бросил их в угол за шкаф и стал просматривать книги, бумаги. Они лежали тяжелыми, беспорядочными грудами. Нормативные справочники, расчетные таблицы по такелажу, уголовный кодекс, «Всадник без головы» Майн Рида, «Спутники» Веры Пановой, учебник гинекологии… Бумаги — наряды, квитанции, табеля, письма из треста, заявления рабочих — тоже смешались, помеченные текущим, прошлым и даже позапрошлым годами. Среди бумаг попадались измятые рецепты, конфетные бумажки и любительские фотокарточки, главным образом женские. Мелькнул листок из ученической тетрадки, на котором рукой первоклассника написанные выделялись слова обращения: «Дорогой папа!» Дальше читать Цагеридзе не стал.

«Говорили, что у Лопатина не было постоянной квартиры, — подумал он. Вот этот стол заменял ему, постоянную квартиру. Нехорошо вторгаться в тайны человека которого уже нет на свете. Но как, не вчитываясь и не вглядываясь, отделить здесь служебное, деловое от того, что принадлежало только ему, Лопатину?»

Тяжело ступая в своих подшитых валенках, вошел Василий Петрович. Шапки и стеганки на нем уже не было, а толстый шерстяной шарф по-прежнему висел хомутом вокруг шеи. В руке у него дымилась папироса.

— Вступаете? — спросил Василий Петрович, садясь на диван и движением головы показывая на груды бумаг.

— Нет, я вступил еще вчера, — сказал Цагеридзе. — И мы вместе с вами только что вернулись с берега реки, Василий Петрович, где, по-моему, уже работали.

— Работали, — согласился Василий Петрович, стряхивая пепел с папиросы прямо на пол. — Солдат спит, а служба идет. Докладываю. Согласно постановлению при вступлении полагается составлять акт приема-сдачи. Готовлю. Закон: все одно придется подписывать вам о приеме, хотя сдавать дела, известно, некому. Лопатин — словчил мужик.

Цагеридзе нахмурился.

— Мне не нравится, Василий Петрович, когда о мертвых говорят плохое. Тем более, когда говорят его близкие, если не товарищи, то сослуживцы.

— Вона куда, — развел руками Василий Петрович. — А я плохого про Лопатина, по нутру его, никогда и не скажу. Не имею. Шуток не понимаете?