Ледяной ветер азарта

Но стоило сдержанному Мезенову, шумному Чернухо, робкому Опульскому, восторженному Тюляфтину, решительному Ливневу появиться в кабинете, Панюшкин оживлялся, охотно рассказывал о Проливе, об Острове, о самом себе, шутил, дерзил, не упускал случая поставить кого-нибудь на место и этим как бы доказывал, что не юлит, не угодничает. Но не мог, не мог заглушить в себе беспокойства. Иногда, замолкая на полуслове, задумываясь о чем-то, он спохватывался, боясь, как бы эту мимолетную заминку не приняли за старческую заторможенность, рассеянность. Объясняя способ протаскивания трубопровода через Пролив в зимних условиях, он вдруг замечал, что все не столько слушают, сколько наблюдают за ним. И Панюшкин подтягивался, старался говорить легко, раскованно. Но сбивался и краснел, когда замечал за собой эту фальшь.

Панюшкин наверняка знал: вряд ли что помешает этим людям поступить справедливо. Но будет ли справедливое решение правильным? А что есть мерило правильности и справедливости? Общая выгода? Нет. Она иногда приводит к вопиющей несправедливости по отношению к отдельному человеку. А может, так и нужно? И судьба, жизнь, счастье одного человека ничего не стоят по сравнению с выгодой многих? Сколько же человек должны получить прибыль, доход, пользу, чтобы несправедливость по отношению к одному была оправданной? Сто? Двести? Тысяча? А как будут чувствовать себя люди, получившие выгоду за счет чьей-то жизни?

Если признать, думает Комиссия, допустим, она так думает, что в срывах графиков повинны лишь стихийные бедствия, то Панюшкин может оставаться. Но, спрашивает себя Комиссия, будет ли это лучшим решением для стройки, для самого старика? Будет ли это лучшим решением для страны и для того множества людей, которые, собственно, и представляют собой народ?

Вот теперь, Коля, ты добрался до сути – вправе ли члены Комиссии думать о справедливости по отношению к одному человеку, если решается вопрос: сколько еще мерзнуть здесь сотне строителей, сколько еще ждать стране прекрасной, островной, лучшей в мире нефти?

Члены Комиссии, распахнув тулупы и сбросив на пол рукавицы, действительно не столько слушали начальника, сколько озадаченно разглядывали его – как быть?

И Панюшкин понимал: если участь его будет решена не так, как ему хочется, то среди мотивов не будет ни злобы, ни стремления угодить кому бы то ни было. Ну что ж, если этим людям суждено вынести мне приговор, думал он, пусть не надеются, что я избавлю их от этой работы. Уж где-где, а здесь помощи от меня они не дождутся. Прекрасно понимаю, что нелегко решать судьбу человека, но и тому, чья голова на кону, тоже не до веселья.

Впервые попав в кабинет Панюшкина, Мезенов почувствовал неловкость. Растрескавшиеся стены, подкопченные щели над дверцей печи, через которые просачивался дымок, стол Панюшкина с остатками покрывавшего его когда-то зеленого сукна – все было в таком противоречии с кабинетом Мезенова, наполненным неуловимым запахом новых вещей, что секретарь, заметив, что Панюшкин с улыбкой наблюдает за ним, вовсе смутился.

– Да, мебелишко у вас, того...

– А! – Панюшкин небрежно махнул рукой. – Не место красит человека. Народ сказал – я согласился.

– Оно конечно... Но если место красит – тоже неплохо.

– Возможно. Ну а поскольку ничего украшающего у меня нет, вам предоставляется возможность оценить действительное положение вещей. Разве нет?

– Ох, Николай Петрович, – Мезенов покачал головой, – с вами нельзя поговорить просто так, ни о чем... Вам сразу надо ткнуть меня носом в мои обязанности.

– Полагаете, мне это удалось? – усмехнулся Панюшкин.

– Вполне.

Мезенов прошелся по комнате. Мягкие унты на его несильных ногах казались неестественно большими. Панюшкин снова отметил нечто мальчишеское в облике секретаря. Тонкая шея с ямкой у затылка, неокрепший голосок, мечущиеся во время разговора ладошки – они будто никак не могли найти себе места. «Беспризорные ладошки», – подумал Панюшкин, сцепляя пальцы и тяжело, плотно укладывая сдвоенный кулак на стол.

– Николай Петрович, – Мезенов присел к столу. – Позвольте задать вам один вопрос, который, возможно, покажется вам не совсем уместным, но...

– Позволяю, – быстро сказал Панюшкин, недослушав пояснений.

– Вы можете на него не отвечать, – Мезенов испытующе посмотрел на Панюшкина.

– Отвечу!

– И ответите честно?

– Как на духу! – отчаянно сказал Панюшкин. – Итак, ваш вопрос, товарищ секретарь!

– Вы могли схалтурить? – спросил Мезенов негромко, словно самим тоном пытаясь смягчить жесткость вопроса.

– Ого! Ничего себе вопросик! Я сразу вспомнил почему-то одного нашего рабочего, большого любителя шахмат. Так вот он, когда играет, время от времени приговаривает: «А сейчас мы будем вскрывать вам брюшную полость!»

– Так вы могли схалтурить? – бесстрастно повторил Мезенов, глядя в упор на Панюшкина.

– Конечно. Нет ничего легче.

– Как?

– Есть несколько приличных способов. При моем-то опыте, Олег Ильич!

– Приличных? Это каких?