Ледяной ветер азарта

– Отчего же! Интересно посмотреть на работу профессионала. Мне изредка приходится выполнять обязанности следователя... Да-да, у меня даже Уголовно-процессуальный кодекс имеется. Там, кстати, предусмотрено, что руководитель организации в удаленных местах может производить дознание. А дело, которым ты занимаешься, я уже распутал.

– Может, мне и не стоит возиться?

– Возись, – усмехнулся Панюшкин. – Потом сверим результаты.

– Другими словами, – сказал Белоконь, снимая пальто, – ты хочешь сказать, что Большакова все-таки столкнули, не сам он свалился с обрыва?

– Положим, я этого не говорил, но если хочешь, скажу. Столкнули.

– Значит, преступление было?

– Ищи, – опять усмехнулся Панюшкин. – Ищущий да обрящет. И потом, что бы я тебе ни сказал, какие бы секреты ни открыл, следствие все равно необходимо, правильно? Нужны показания, свидетельства и так далее. Суду недостаточно готового ответа.

Белоконь, набычившись, долго смотрел на Панюшкина, потом, видимо, решив не настаивать, сразу стал добродушным и беззаботным. Прошелся по комнате, посмотрел в окно и, наконец, остановился у схемы нефтепровода, на которой были изображены два мыса, устремленные навстречу друг другу, и между ними пунктиром – трасса, на две трети закрашенная красным карандашом.

– Насколько я понимаю, – Белоконь показал закрашенную часть, – это уложенные трубы?

– Совершенно верно.

– А это? – Следователь показал на кривую черту, изогнутую к югу.

– Это наш нефтепровод после Тайфуна. Такое примерно положение он занял. Видел трубы у конторы? Метр в диаметре, отличная сталь, толщина – почти сантиметр... А изогнуло трубу, как бечевку. Вес изогнутой части – тысячи тонн. Во крутило!

Белоконь зябко передернул плечами:

– Николай Петрович, деточка ты моя, что же тебя заставляет сидеть здесь который год? Просвети неученого! Зарплата? Ты не меньше мог бы получать и в другом месте, более обжитом... Должность? Слава?

– Какая слава! – горько рассмеялся Панюшкин. – Тут так ославишься – всю жизнь не проикаешься!

– Может, ты того... – Белоконь понизил голос и прошептал, тараща глаза: – Романтик? Слово такое слышал недавно, не понял, правда, что оно означает.

– Нет, я не романтик, – Панюшкин покачал головой. – Ничего похожего. И отношение у меня к этому слову, понятию... неважное. Стоит за ним что-то наивное, кратковременное. Этакий подъем душевный, не подкрепленный достаточным количеством информации, более того, пренебрегающий информацией. Ничего, дескать, что мало знаем, что невежественны, зато мы молоды и полны желания чего-то там сделать. Причем не просто сделать, а с непременным условием, чтоб песня об этом была! – Панюшкин с каждым словом говорил все резче. – Это как цветение весеннего сада – до заморозков, до града, до засухи, до нашествия всяких паразитов!

– А мне нравится цветение весеннего сада, – провокационно улыбнулся Белоконь.

– Мне тоже. Смотрится приятно. Но на романтику, товарищ Белоконь, я смотрю как на чисто производственный фактор, который не вызывает у меня восхищения, потому что это ненадежный, неуправляемый, непредсказуемый фактор. К нам приезжают время от времени этакие... жаждущие романтических впечатлений. «Ах, – говорят они, – неужели эта полоска на горизонте и есть Материк?!» «Надо же!» – говорят они, чуть не рыдая от восторга. «Как, – говорят они, – неужели это побережье было в точности таким тысячу лет назад?!» Их лица становятся задумчивыми, значительными. И до глубокой ночи они трясут пошарпанными гитарами, поют о чем-то возвышенном и трогательном. А утром их не поднимешь на работу. Романтики! – Панюшкин фыркнул по-кошачьи и досадливо бросил ладонь на стол. – Видел. Встречался. Знаю. Им коровники в Подмосковье строить, чтобы можно было вечерними электричками на Арбат добираться.

– Что же тогда держит тебя здесь, Николай Петрович?

– Дело. Работа. Ответственность. Сухие, скучные вещи. Но чаще всего именно они и оказываются самыми надежными, долговечными, убедительными.

– Нет, – Белоконь с сомнением покачал головой. – Дело – оно везде дело. А уж ты-то, Николай Петрович, имеешь право выбора. И облюбовал этот забытый богом и людьми край. Или проштрафился? А? И искупляешь, так сказать, вину?

– Что ты! Господь с тобой! Разве можно наказать человека работой? Наказывать – так уж отлучением от работы! Сделать ее бесполезной, ненужной, принудительной – вот страшное наказание. Это – высшая мера.

– Возможно, ты прав, – Белоконь поставил локти на стол, подпер щеки кулаками, посмотрел на Панюшкина. – Но какой же ты неисправимый романтик, Николай Петрович!

– Оставим это! Я сказал, что думаю об этом, – петушиное хлопанье крыльев, звон шпор и взгляд, устремленный поверх голов в прекрасное будущее. Ты кого пригласил сюда?

– Хочу поговорить с твоей секретаршей... Ниной Осокиной. У нее последнее время жил человек, который подозревается в покушении на убийство. Так? Горецкий у нее жил? Они не расписаны? А жили вместе, на глазах у всех. И никто даже не пытался вмешаться, призвать к порядку...

– Кого ты еще пригласил? – спросил Панюшкин.