Ледяной ветер азарта

– Давай в шахту, сам по ней соскучился, снится иногда, до сих пор снится... И купола, и люди, и разнарядка... Что интересно – дождь в сопках пройдет, а через неделю начинает нам за шиворот капать. Мы даже с ребятами спорили иной раз – за сколько дней дождь до забоя доберется. Точно угадывали. Да что дождь – туман на сопки ляжет, и то чувствуем его там, на глубине.

– И однажды тебе все это надоело?

– Нет, какое надоело! Работа в шахте тяжелая, но после нее к другой трудно привыкнуть... Вот ты, Иван Иванович, знаешь, как наша планета пахнет?

– Планета? Ну ты и хватил... Не нюхал я как-то планету, не доводилось. Землей, наверно, пахнет, чем же еще?

– Какой землей? Черноземом? Перегноем? Мусором каким? Травами? Все это, мил-человек, запахи поверхностные, посторонние, в общем-то. А вот в шахту спустишься, о! Только там и почувствуешь. И чем глубже, тем он сильнее, чище! Не могу я тебе этот запах описать, самому надо почувствовать. Влажный такой запах, серьезный, сравнить не с чем, отвлечешься от работы, посидишь, тревога берет... И задумаешься – вот она какая, могила-то, вот что, оказывается, ждет тебя вскорости.

– О могиле не будем. Итак, ты ушел из шахты?

– Да, придавило меня маленько... Все комбайн пытались вызволить, зажало его кровлей, не удалось, а меня прищемило. Ногу. Ходить можно, а работать, шахтером работать – нет. Но жить-то надо? Я говорю не только про деньги... Жить надо. Жить! Кончил курсы, и вот пожалте, участковый. Хотя с шахтерской пенсией тоже кантоваться можно. Но у меня две дочки на Материке, учатся... Все замуж никак не выйдут, все, вишь ли, парни им не те попадаются.

– Понял. Теперь, Михаиле, о том вечере, когда чрезвычайное происшествие у вас стряслось, – Белоконь подпер ладонью щеку и замер, словно приготовился услышать нечто невероятное.

– Так, дай сообразить... Было уже часов восемь. Начался буран. Панюшкин командует – укрыться в окопы. В школе занятия прекратили, танцы отменили, что можно закрепили, аварийные бригады оповестили на всякий пожарный. Пограничники подтвердили – прогноз серьезный. Конечно, всем об опасности пожаров напомнили, в такую погоду ветер даже из сигареты столько огня высекает... курить страшно. А в печах гудит так, что обыкновенные дрова синим огнем горят!

– Ну и брехать ты, Михаиле, здоров!

– А твое дело слушать. Так вот, работы свернули. Поселок, можно сказать, замер.

– Один магазин остался?

– Да, с магазином промашка вышла. Но с другой стороны, вроде бы все правильно. Я потолковал с Панюшкиным, и он говорит, что уж коли буран начинается, надо людям продуктами подзапастись, а наутро и магазина под снегом не найдешь. Действительно, перед буранами у нас запасаются консервами, хлебом, сахаром...

– Водкой?

– И водкой тоже, а как же! Ты меня водкой с толку не сбивай. В девятом часу Андрей Большаков приволакивает ко мне в отделение этого бандюгу, Витьку Горецкого. Так, мол, и так, докладывает, человека порезал. Лешку Елохина.

– Горецкий был избит?

– Не заметил. Я еще подумал тогда – вот подлец, улыбается. Парень он видный, ничего не скажешь, но злобный какой-то, все по сторонам глазами шныряет – не то кого боится, не то сам укусить подбирается. Допросил я его как положено, Большакова Андрюху тоже допросил, протокол составил, ты читал этот протокол... А самого запер.

– В камере уже кто-то был? – невинно спросил Белоконь.

– Да, Юра Верховцев. Парнишка он ничего, но за ним глаз да глаз нужен. Родители его здесь, в Поселке, живут, из местных они. И какая-то ему в голову дурь влезла – все хочет доказать, что он не хуже других. Другие-то весь Дальний Восток объездили, на островах побывали, в страны всякие плавали, народ у нас пестрый, а Юра в Поселке все свои шестнадцать лет отбарабанил.

– О том, что запрещено в одной камере оставлять взрослого и подростка, ты, Михаиле, конечно, знаешь?

– Да у меня всего одна камера! Что мне было делать – Горецкого домой забирать? Отделение милиции на дому открывать? Ты, мил-человек, учитывай обстановку, условия, возможности!

– Дальше?

– Часов в девять домой отправился. Еле добрался. Ни один фонарь уже не горел – на подстанции предохранители полетели, кое-где провода не выдержали... А в десять звонок. Так, мол, и так, окно в отделении выломано, и ветер там уже гуляет, и снег наметает, и все, что угодно твоей душе, там происходит. Сбежали. И Горецкий, и Юра.

– Как же они удрали?

– А! Вывинтили шурупы, которыми решетка крепилась, распахнули окно и были таковы. К буровикам направились. Это около сорока километров. В такую погоду их можно и к сотне приравнять. Трезвым на такое не решишься.

– Чем они вывинтили шурупы?

– Набойкой от каблука. Нашел я эту подковку... В инструкции ведь не сказано, что задержанных разувать полагается?

– Горецкий знал, что рана у Елохина не опасна для жизни?

– Думаю, не знал. Крови было много, к Лешке он не подходил. Наверно, мог решить, что вообще... Большаков притащил его, втолкнул в отделение и говорит, что вот, мол, подонок, Лешку порезал.