Ледобой

Утром полуночник пошел на приступ. Сивый со всеми стоял на стене, двоих скинул, одному дал влезть, дождался замаха и мгновением позже ударил сам. Косым ударом распорол оттнира сплеча. Попробовался на быстроту. Тяжеловато еще. Тянут раны. Бок заныл, спина заплакала, грудь заголосила, не так остро, как раньше — тупо. Терпимо. Приглядывался к воям, косил глазом туда-сюда. Отбились. Потеряли троих.

И в амбаре к парням приглядывался. На того поглядел, к тому приценился. После полудня нашел Отваду на стене.

— Долг за тобой, князь. — Безрод уставился прямо в глаза, не мигая.

— Долг? Отдал вроде.

— Мое золото.

Князь помолчал, грозно шевеля усами-бородой.

— Сколько было в кошеле?

— На полную справу.

— А те говорили на четырех коней!

— От кого про коней слыхал, с теми и толкуй. Мне мое отдай.

— А на что тебе деньги?

— То моя печаль.

— Справу я дам.

— Сам куплю. Сроду у чужих не одалживался.

Отваде будто оглоблей под дых заехало. Глаза выкатил, грудь расперло, будто вдохнул и задержал дыхание, едва сердце не остановилось. Потом выдохнул, взгляд потух. Безрод чужой. Нужно привыкнуть к тому, что лицо родное, да речи чужие. Едкие, колючие, каждая бьет прямо в сердце, ровно кол осиновый нечисти загоняет. Кивнул, подозвал кого-то из бояр, и тот мигом достал из поясной сумки нужное золото. Сивый, не прощаясь, повернулся и ушел.

В оружейном конце у лучного мастера купил тугой лучище. Долго выбирал. На вес пробовал, к руке прикладывал, вымерял, даже слушал, как звенит. Жаль, не осталось времени под себя заказать. К луку прикупил три вязанки всяких стрел. А когда уходил, взгляд упал на полушубок мастера. Стрельник сильно удивился. Только-только справил, еще ни разу не надел. Почесал в затылке, да и продал вместе со стрелами, если просит. У кузнеца Сивый купил отличный нож, у веревочника — пятьдесят локтей веревки. В усмарском конце купил несколько бычьих шкур, сшитых в мешок, вываренных в жире и выдержанных в воске. Такие воды не боятся, ни пресной, ни морской. У знахаря купил сушеных жил и костяных игл раны сшивать.

Заполдень принес все в амбар, а дружинные стоят молчаливы и насуплены, ровно ждут, не дождутся. Им собираться — раз чихнуть, на всем готовом сидят.

— Говорят, что воев за стену ты поведешь? — выступил вперед Прям.

— Да.

Смотрят вызывающе, но удивление мало-помалу сходит на «нет». Высшей почести и славы достоин боец, сразивший цвет полуночного войска. Встанет ли еще Брюнсдюр-ангенн? Кто не признает очевидного — просто упрямец. Нет ничего зазорного встать под начало такого умельца. Безрод молча оглядел каждого.

— В воеводы не лез. И за собой никого силком не потяну, — мрачно буркнул Безрод.

Молчали. Сивый внимательно оглядел каждого.

— Ты? — повернулся к Моряю.

Моряй силен и крепок, а с мечом — ровно братья родные, на двоих одна душа. Молодец сдержанно кивнул, отошел.

— Ты? — Безрод кивнул Пряму.

Прям очень быстр, может, потому и не ранен до сих пор. Да и нрав его под стать имени. Не кривит и не юлит, черное называет черным, белое — белым. Прям кивнул и отошел к ложу собираться.

— Ты? — Сивый поглядел на Щелка.

Щелк обоерук. В одной руке меч, в другой секира, секира свистит, меч поет. В бою страшен. Щелк постоял-постоял, подошел ближе, пристально посмотрел в глаза Безроду, холодно ухмыльнулся и кивнул. Нравился Щелку этот невзрачный, седой вой. Нос бит-перебит, глаза холодны, то ли серые, то ли синие, губы поджаты. И весь ровно стальной сизью отливает.

— Ты? — спросил Рядяшу.

— Обижаешь! — Здоровяк словно того и ждал. Выступил вперед, молодецки расправил необъятную грудь, и смешливо добавил. — Да за тебя, отец родной, хоть в огонь, хоть в воду!

Дружинные грянули сердечным смехом.

— В воду, только в воду, — криво улыбнулся Безрод.

Усыновлять начать что ли? Сначала Люндаллен, потом Гремляш. Теперь вот косая сажень в плечах в сыновья набивается. Кстати, как там Гремляш? Видел несколько дней назад. Был ранен, однако жив. Справиться бы надо.

— Ты? — повернулся к Любу.

Этому сшибка — мать родная. Назвать бы не Люб, а Лют, но до этого еще дойдет, если голову не сложит. Юркий, верткий, чисто живчик под пальцем. А с виду — дурак дураком. Хорошо, что только с виду. С таким играть сядешь — без штанов уйдешь.

— Да я уже собрался, — потянулся, будто спросонок, зевнул, прищурился. Глядит одним глазом хитро-хитро. Ранен в шею, но легко. Рук хватит перечесть не раненых. — Спать лягу. Разбудите.

— Вы?

Трое братьев Неслухов, огромные, словно из камня тесаные, переглянулись и кивнули. Этих только пусти в драку! Пока враг не поляжет, либо самих не порубят, Неслухи будут мечами крушить. Про них говорили, будто заливает им кровью глаза во время битвы, и если кончатся все враги, как бы сослепу за своих не принялись. А так и не скажешь. Увальни увальнями.

— Ты?

Млеч Багрец молчал. Отказаться — как бы трусом не сочли, но и ходить под началом человека, который попробовал твоего сапога, не с руки. Стоял Багрец и губу жевал. Наконец, поднял глаза и коротко мотнул головой. Нет!

— Ты под моим сапогом был, безродина, — скривился Багрец. — А я под твой не пойду.

Сивый молча кивнул.