Ледобой-3. Зов

Купец облегченно вздохнул. Наконец-то. Последний отрезок пути. Нет, боги, определенно не любят соловеев. Пусть могущественные колдуны выясняют, уж чем эти люди провинились перед Всевышними, а для зоркого глаза и так многое понятно. Боги начисто лишили тутошние земли простора, засадив чудовищными лесами. Разве может человек жить, не видя дальнокрая? Разве может человек встречать новый день, не радуясь степи, ровной, как стрела? Как по этой чащобе проехать праведному купцу, да не застрять? Как? В деревьях застревает даже ветер, скакун же просто сломает ноги в этих медвежьих углах.

— А знаешь что, Шкура? — купец хитро выглянул на воеводу охранной дружины. — Все-таки боги справедливы. Никого не отпустят из своей небесной кладовой обиженным. Кому-то дали степь, чтобы взгляд разбегался вправо и влево и не знал пределов. Чтобы чистокровный конь мог нестись, как ветер, не встречая преграды. А кому-то справедливые Боги дают море… но отбирают степь. У нас есть степи, у вас море. Всё равновесно.

— Кому-то ума дают сызмальства, кому-то вбивают в голову тяжелыми ударами, — Шкура хмыкнул. — При мозгах, выходит, все.

Правильно говорит купец, так правильно, что больно делается.

— Ты из первых? Или из последних?

— Из предпоследних. Последние не выживают.

— Может быть ты и прав. Я тоже предпоследний сын. Наш младший просто бездельник и мот. Соседи говорят, что везения и удачи на нашу семью боги отпустили до предпоследнего сына. То есть как раз до меня.

Шкура кивнул. Да, всё так. Почесал сломанный нос. Знал бы, где упасть придется, соломки подстелил. И то ладно, что жив остался. Близко к быстрой и благородной смерти оказывался не раз, но ещё никогда не оказывался настолько близок к страшной жизни. Когда после того поединка слепого, глухого, беспамятного притащили под руки Стюженя, старик, рассказывали, ещё долго не знал, выживет ли, а если выживет, стоит ли отпускать в жизнь таким. А вдруг ослепнет? А вдруг оглохнет? Встать в строй калик перехожих? Стучать посохом по проселкам? Кровь лилась отовсюду, из глаз, из ушей, болело всё, даже волосы. Ну выжил. Не оглох, не ослеп, хотя и слуха, и зрения сколько-то потерял. А потом ворожец собрал всех порванных и увечных и коротко наставил. Усмехаясь, назвал тупицами и безмозглыми баранами. Коряга ещё петушился, пушил перья, хорохорился, да старик осадил его быстро. Вышло просто и убийственно. Как, спрашивал, называется игрок в кости, которого шельмец обвел вокруг пальца? Как, спрашивал, называется человек, которому кажется, что он поверг наземь злодея, а истинный враг стоит в сторонке и смеётся тому, как недоумок с обманкой воевал? Все пятеро молча таращились на ворожца и молчали. Вы не победители, усмехнулся тогда старик, не может быть победителем дурак. Вы не охотники, продолжал издеваться Стюжень, никогда охотник, выслеживая косулю, не отвлечется на невинного солнечного зайчика. А тупицы существуют лишь для того, чтобы всегда существовал некто умный и невидимый и говорил из тени: Я их уделал. Он вас уделал, сопливые вы мои, усмехнулся ворожец. Дёргунь тогда вспылил, обещал стереть с лица Безрода усмешку победителя, на что ворожец лишь показал на дурня и молча кивнул. Кто не хотел слушать про дураков, кто мотал головой? Кто не верил? Вот он первый дурак. Первейший. Который даже не подозревает, как выглядит тот, кто издалека показывает пальцем и ржёт, дескать, глядите, дурья башка, дай пирожка. Вы остались живы, бросил Стюжень, и это неплохой исход. Гораздо хуже было бы отдать концы, так и не узнав, что тебя уделали, как младенца. Хотя… счастливы придурки, потому что даже не понимают, настолько тупы. Положить жизнь в борьбе с тенью — это, конечно, достойно, издевался ворожец.