Несколько дней потом ходили, как в воду опущенные. Друг на друга не глядели. Хорошо считать придурками других, но знать, что ходишь в тупицах сам… вот уж, дудки. Нет, оно, конечно, не сразу пришло, ещё какое-то время при одном виде Сивого губы задирали, да клыками сверкали, но прошло это быстро. Стюжень окончательно вылечил. Случилось нечто. Смертоубийство. Одним прекрасным утром в доме купца Ельника нашли приказчика. Остыл уже к тому, бедолага. Череп раскроен, колун рядом валяется. Кто убил? Стюжень собрал всех пятерых и спросил, мол, на кого думать? Всё рассказал, кто живет в доме, кто где был, кто мог убить, кто не мог. Потом спросил, мол, кто убил? Переглянулись друг с другом и выдали — конюх, разумеется. Здоровенный, зуб на приказчика имел, навеселе был в тот вечер, в должниках у приказчика пребывал, да и глазки бегают. Он. Больше некому. Ворожец оглядел всех пятерых и усмехнулся. Хорошо подумали, следопыты? Точно, хорошо? Покажешь на невиновного, а сам навсегда останешься в пораженцах, потому как останется жить на белом свете настоящий душегуб. Жить останется, если пузо со смеху не надорвёт. А когда поймали настоящего тварёныша — из гончарного конца оказался, бабу не поделили — седмицу глаза от ворожца прятали, да что глаза, за перестрел обходили, только бы на пути не попасться. Всё смех чудился днём и ночью, ровно заливается кто-то, а глаза прикроешь — так и пальцем показывает, а рожа у самого хитрая, зубы, как у лошади, так и начистил бы рыло. Старику на глаза все-таки попались, невозможно же вечно прятаться, ворожец и поддел, мол, захотите кого-то ещё овиноватить, приходите, посоветуемся, как половчее в грязи извалять. Потом и вовсе разбрелись по своим краям, не век же у боянов вековать.
—…ты слышишь меня, Шкура? Едешь, молчишь, ровно не в себе. А-а-а, понимаю, соскучился по родным местам. Замечтался.
Да уж, замечтался. Прошлое — как яма, провалишься, умотаешься выкарабкиваться.
— Для чего тебе море, Кабус?
Купец нахмурился, ровно не расслышал.
— На что мне море? Чудак, море для купца — это все! Запад, восток, полдень, полночь, города и торжища, неведомые страны и диковинные товары.
— Да я помню, у нас море, степи ваши.
— Уйду на восток, в Торжище Великое. Вожу оттуда ароматные смолы, камни, меха диковинных зверей, что живут лишь на востоке.
— Никак в мехах нехватка?
— По эту сторону света ничего похожего нет. Конечно, мех не такой теплый и длинный, как у вас, так ведь на полудне и зимы теплее. Зато играет и переливается всеми цветами радуги. В наши края такие доставляю только я. А если бы ваши брали меньше попутного злата, торговля была бы ещё выгоднее.
— Муха тоже переливается, — буркнул Шкура вполголоса, — а топчется, известно где.
И перестал слушать. Поезд въезжал в посадку, а из лесу навстречу вышел верховой. Один. И вроде бы ничего особенного, ну мало ли верховых одиночек пылит по дорогам, но если правду говорил Стюжень, что у каждого внутрях натянуты свои тревожные струны, сейчас Шкуровы струны тревожно взныли — крупный страх прошел, зацепил когтистой лапой, аж гул в голову отдался. На встречном-поперечном синяя рубаха, шагов сто между поездом и верховым, но… как будто сивая грива у незнакомца? Воевода охранной дружины в сердцах плюнул. Так-то поглядеть, конечно, в жизни всякое бывает… хотя нет, невозможно. А если всё-таки он? Проеду и даже глазом в сторону не поведу. Плевать. Не друзья. Этот с объятиями не бросится, так и разведет судьба, один вперед, другой — назад. Ей виднее, она умница. В живых оставила.
За полста шагов до поезда Синяя Рубаха встал посреди дороги, буланого развернул поперек пути. Что за шутки? Узнал? Здороваться будет? Брататься? В ноги упадет, мол, брат мой, Шкура, богами заклинаю, прости дурака! Виноват перед тобой так, что ночи напролет спать не могу, гнетет душу, облегчения ищу. Если нет, тогда для чего?
Помотал головой, глупые мысли. Говорят ведь, растрясешь дурацкие думки, ссыплешь через уши, тут и просветлеешь. А встречный потянул из ножен меч, и таким вдруг оглушительным показался Шкуре шелест клинка, ровно стерли боги все звуки под солнцем и луной, а лязг меча напротив раскормили на всю вселенную, и дерёт он ухо, как медведь берёзу по весне. Глупость, потому и странно.