Ледобой

Ягода повернулась и ушла. Вот так! А я осталась. Злая, уязвленная до глубины души. О боги, что со мною? Отчего глаза кровью налились, как у недоенной коровы? Сама себя боюсь!

Спать не смогла. Полночи проворочалась с боку на бок. Во сне перед глазами стояло Безродово лицо, а я сдирала с него шрамы, что Сивый за всю жизнь насобирал. Шрамы пристали намертво, не отставали, а я шипела и упиралась изо всех своих сил. Тщетно. Думала, вот-вот проступит под шрамами истинный облик, – хоть увижу, от чего бегу. Потом проснулась, тихонько встала, надела рубаху, порты – и вышла. Бегом спустилась к озеру, с разбегу ушла в воду и через какое-то время поднялась на тот берег. Горячая, ровно взмыленный конь, упала в предрассветные росы и сладко уснула. Мокрая, да в росах. Но даже ухом не повела. Бывает же такое!

Видать, Ягода оказалась страсть как горяча. У обоих утром встали под глазами темные круги. Легкая ухмылка оживила всегда плотно сжатые губы Безрода. Не много в жизни мужчине надо! Теплая баба под жесткий бочок, и в человеке что-то неуловимо меняется. Глаза еле заметно ласкают стройный Ягодин стан; красиво изогнутые губы в обрамлении усов и бороды, всегда плотно сомкнутые, вот-вот счастливо улыбнутся. Еще недавно их рвали боевыми рукавицами и били кулаками, и вот давешней ночью терзали жадные бабьи уста. Много сил отнял у Безрода этот роздых, – лучше бы мимо прошли. Глядишь, больше спал бы. Никогда не была в мужской шкуре, но бабы всегда говорили, что если жена ночью была горяча, муж поутру вставал какой-то не такой. Ровно за кромкой побывал. Вот уж точно не такой! Гляжу на Сивого – и будто подглядываю сквозь плетень в чужой двор. Все не для меня. И долгие взгляды не по мне скользят, и доброе слово не мое ухо гладит, не мой стан греет мозолистая ладонь. А не больно-то и хотелось!

В путь, скорее в путь! На полночь, прямиком по дороге, сквозь лихих людишек. Кому что, – одному бабу потеплее, другому меч похолоднее. День проходил за днем, а Безрод как будто вовсе не собирался в дорогу. Лицом потемнел, под глазами пролегли тени, только оба мало не светились от счастья. Тычок даже стал посмеиваться в бороду. И ладно бы только он. Все косились на меня, кобылицу непокрытую. А пусть косятся, ведь им невдомек, что видят меня, непутевую, до первого меча. И однажды я заметила, как Безрод исподлобья, как-то странно, оглядывает Ягодину избу, – ровно к себе примеряет. И так поглядит, и эдак. То задумается, то лицом просветлеет, то возьмет Рыжика на руки и глядит на мальца, будто хочет что-то разглядеть. Часто ловила на себе его мрачный, холодный взгляд.

А утром седьмого дня Ягода поймала меня во дворе и куда-то потащила за руку. Сама растрепана, волос выбился из-под платка, глаза горят, губы трясутся.

– Да что стряслось? Лица на тебе нет!

– Уезжайте, прошу, уезжайте! – Ягода сама не своя, а губы сквозь тряску улыбаются. – Ох, Вернушка, забирай мужа, да увози! Ой, горяч, ой, спалит меня всю! Сама любить начинаю и поделать ничего не могу! Погубит меня, душу себе заберет, а у меня трое, мал мала меньше! Ох, нутром горяч, да глазом холоден, телом палит, глазом леденит! То холодно мне, то жарко! И страшно! Страшно мне!

Ягода держала меня за руку и горячо шептала, едва ли, впрочем, меня замечая. Глядела мечтательно куда-то вдаль и ломала в муке красивые брови.

– …К избе моей примеряется, себя в ней видит. Пригрелся, а Рыжика так и вовсе с рук не отпускает. Думаю, остаться хочет. Не сегодня-завтра скажет.

– Ревешь-то чего? – я зло отдернула руку и ухмыльнулась. – Не того ли хотела?

– И хочу! – прошептала Ягода. – И хочу! Все бабье во мне криком кричит и ликует, да только разлучницей стать не хочу. Не хочу! И боюсь я его! Горяч, аж страшно становится. Петь буду!

Наверное, в самом деле полезла бы песня из счастливой бабы, да только я ей рот зажала. Да, пора в путь трогаться. Пора. Загостились.

Глава 20 Неверная жена

Безрод ехал мрачный, ни на кого не глядел. Хотя, пойми его, – мрачный или нет. Такой, как всегда, неулыбчивый и спокойный. Но мне все же казалось, будто мой муженек хмур и зол. А я и впрямь как та собака, что на сене лежит. Сама не «ам» – и другому не дам. К себе не подпускаю, от другой бабы едва не силком оторвала.

Тогда, после разговора с Ягодой, ни слова не говоря, ушла в хлевок, вывела своего гнедого, молча стала седлать. Одна, или не одна, уехала бы. Безрод, стоя на крыльце, долго на меня глядел и молчал. Брови насупил, руки на груди скрестил. И, лишь когда неспешно повела гнедого к воротам, отлепился от стены, рявкнул:

– Тычок, Гарька, уходим!