Ледоход

Соня очень походила на брата: тотъ же носъ съ горбинкой, т же темные, выразительные глаза, т же полныя губы и продолговатый овалъ лица. Но у нея щеки были впалыя, глаза глубже, и лежали подъ ними густыя, синеватыя тни. И вся она была какъ-то нервне, стремительне брата, сосредоточенне и строже. Въ голос Якова порою слышалось сомнніе, иронія, — нжная, печальная иронія, та самая, которая не дешево обходится, которая рождаетъ въ сердц и боль, и тоску, а иногда и холодное отчаяніе. Соня же сомнній не знала, не любила ни ироній, ни шутокъ, говорила всегда серьезно, а спорила съ горячностью, со страстью, съ врой незыблемой. Она не любила недомолвокъ, презирала колебанія, рубила съ плеча, и ужъ если врила или любила, то до самозабвенія, до абсурдныхъ словъ и поступковъ. Ея лицо, когда она спорила, длалось строгимъ, суровымъ, глаза разгорались, разгорались и щеки, и при взгляд на нее становилось ясно, что переубдить ее, или даже только поколебать, невозможно такъ же невозможно, какъ не возможно сдлать холоднымъ огонь… И еще становилось ясно, что недолговчна она, эта хрупкая двушка, съ узенькими плечиками, съ тоненькой шеей, съ голосомъ, въ которомъ и ненависть мятежника, и пламень пророка, и ужасъ передъ тяжестью жизни…

— И погоди, погоди! посмотришь, что будетъ съ нашимъ движеніемъ лтъ черезъ восемь, десять! — вскричала Соня.

III

Яковъ не отвтилъ. Но нсколько минутъ спустя, обводя задумчивымъ взглядомъ разстилавшійся впереди унылый пейзажъ, онъ глухо проговорилъ:

— Если бы нашлись знающіе, предпріимчивые люди, какой отличный портъ можно бы здсь создать! А теперь хлбъ грузится за десять верстъ отъ города, по этакой вотъ дорог, и доставка его отъ города до пристани стоитъ въ шесть разъ дороже, чмъ доставка отъ пристани до Лондона… Почти каждый годъ наводненія уносятъ у нищаго населенія послдній скарбъ… Потомъ все гніетъ, разлагается, мучаютъ лихорадки, тифы, мрутъ безъ числа… И голодовки, и безправіе, и насиліе, и темнота духовная… ужасъ!..

Соня молчала, но по лицу ея проходили какія-то странныя тни, и было видно, что слова брата ее раздражаютъ и злятъ…

Подвода поднялась на пригорокъ. Грязи уже не было, а носилась тучею густая, срая пыль, и сквозь мутную пелену ея затемнли кривые и жалкіе домишки городка, тяжелый куполъ собора и огромное зданіе тюрьмы…

Навстрчу плелась телга съ длиннымъ дышломъ, но лошадка была одна, и это напоминало искалченнаго однорукаго человка. На телг пьяная баба издавала дикіе, пронзительные возгласы, — она не то плакала, не то пла, а мужикъ, тоже пьяный, оглашалъ воздухъ скверной руганью и дятельно стегалъ кнутомъ то по одинокой кляченк, то по баб… И блли вдали кладбищенскіе кресты и небольшая церковка, и отъ этого крики пьяныхъ людей казались чмъ-то непонятнымъ, неправдоподобнымъ…

— Наводненія, отсутствіе порта, тифы и вся эта нищета и уродства — мн до этого нтъ никакого дла, — угрюмо проговорила Соня. — Ни малйшаго!

— Это легко понять, — усмхнулся Яковъ, — потому что наводненіе еврейскіе дома вдь обходитъ, и тифъ и лихорадки тоже вдь въ нихъ не проникаютъ… Что за ребячество, Соня! — повысилъ онъ голосъ. — Разв ты и въ самомъ дл не видишь связи между этой общей неурядицей и положеніемъ нашего народа?

— Очень ясно вижу. Но я вижу и то, что когда вся неурядица исчезнетъ, и сдлается въ Россіи рай земной, намъ все таки будетъ здсь скверно.

Въ выраженіяхъ горячихъ и торопливыхъ Соня стала развивать свою мысль. Другіе народы никогда не сживутся съ евреями, — это доказано цлымъ рядомъ вковъ. Евреи много длали для націй, среди которыхъ жили, двигали впередъ науку, искусство, совершенствовали формы общественной жизни, были всегда первыми въ рядахъ борцовъ за свободу, отдавали всю свою энергію, свои силы и дарованія, и жизнь, и за все это имъ платили потомъ жестокостями, кровавыми расправами, презрніемъ и гнетомъ. Евреи везд были паріями, и теперь они тоже паріи, — даже въ самыхъ передовыхъ странахъ, даже тамъ, гд они пользуются всми политическими правами. И такъ оно будетъ всегда, всегда… И выходъ поэтому ясенъ: домой, къ себ. И не жить больше среди чужихъ, и для чужихъ не работать.

— Все это пустое, — сказалъ Яковъ.

И онъ сталъ разбивать доводы сестры.

Онъ расходился съ Соней во всемъ. По его мннію, между христіаниномъ-рабочимъ и евреемъ-рабочимъ больше общаго, чмъ между евреемъ-рабочимъ и евреемъ-банкиромъ. Раздляютъ людей не принадлежность ихъ къ той или иной религіи или національности, а классовыя перегородки. Если даже предположить, что евреямъ удалось бы создать свое государство, то и въ этомъ своемъ углу власть и сила, и вс богатства захвачены были бы кучкой патриціевъ, а народъ томился бы въ рабств. Феодалъ еврей нисколько не лучше феодала иныхъ національностей. Все дло въ классовыхъ перегородкахъ. Когда эти перегородки будутъ снесены — вс люди объединятся въ одну семью, не будетъ ни паріевъ, ни патриціевъ, и евреи сравнятся со всми.

— Вздоръ!.. — перебивала брата Соня, — ты говоришь чистйшій вздоръ. Я сейчасъ теб это докажу.

Споръ разгорался, ожесточался.