Легенда

— Ты всегда оказываешься рядом, чтобы помочь мне, Джидад. И я ничуть на это не жалуюсь.

— Теперь, когда вы сбросили столько веса, командир, — улыбнулся Джилад, — вы пришли бы первым в той гонке.

— Эх, гонки! Точно в прошлом столетии это было. А где же твой друг — тот, с топором?

— Ушел домой.

— Мудрый поступок. А ты почему остался?

Джилад пожал плечами — он уже устал объяснять.

— Славная ночь, самая лучшая из всех, — сказал Оррин.

— Странно — бывало, я глядел на звезды, лежа в постели, и они всегда меня усыпляли. А теперь мне спать совсем не хочется. Мне кажется, что во сне я понапрасну трачу жизнь. А тебе так не кажется?

— Нет, командир. Я сплю как младенец.

— Ну, тогда доброй тебе ночи.

— Доброй ночи, командир.

Оррин медленно пошел прочь и оглянулся.

— Мы неплохо потрудились, верно?

— Да, неплохо. Надиры, полагаю, помянут нас не слишком добрым словом.

— Это так. Спокойной ночи. — Оррин начал спускаться по ступенькам, но Джилад подался вслед за ним.

— Командир!

— Да?

— Я хотел сказать... Словом, я горжусь, что служу у вас под началом, — вот и все.

— Спасибо, Джилад. Это я должен гордиться вами. Спокойной ночи.

Тоги ничего не сказал, когда Джилад вернулся на стену, но молодой офицер почувствовал на себе его взгляд.

— Ну, говори уж, — сказал Джилад. — Излей душу.

— А что говорить-то?

Джилад всмотрелся в бесстрастное лицо друга, ожидая увидеть насмешку или презрение, но ничего такого не увидел.

— Я думал, ты сочтешь меня.., ну, не знаю, — пробормотал он.

— Человек проявил себя достойным и отважным, и ты сказал ему об этом. Ничего дурного тут нет, хотя тебе это несвойственно. В мирное время я счел бы, что ты подлизываешься к нему, желая что-то выпросить, но здесь выпрашивать нечего, и он это знает. Ты хорошо сказал.

— Спасибо.

— За что это?

— За то, что понял. Знаешь, я думаю, он большой человек — быть может, даже больше, чем Друсс. Он ведь не обладает ни мужеством Друсса, ни мастерством Хогуна — тем не менее он все еще здесь и все еще держится.

— Долго он не продержится.

— Как и все мы.

— Это так — но он и завтрашнего дня не проживет. Он слишком устал — устал вот здесь. — Тоги постучал себя по виску.

— По-моему, ты заблуждаешься.

— Ты знаешь, что нет. Потому ты и сказал ему эти слова. Ты тоже это почувствовал.

Друсс плыл по океану боли, обжигающей его тело. Он сцепил челюсти, скрипя зубами от этого жжения, кислотой разъедающего ему спину. Он с трудом цедил слова сквозь эти сжатые зубы, и лица сидящих вокруг расплывались перед ним, почти неузнаваемые.

Он лишился чувств, но боль последовала за ним в глубину — его окружили сумрачные, унылые виды, где остроконечные горы вонзались в серое угрюмое небо. Друсс лежал на горе, глядя на рощицу сожженных молнией деревьев шагах в двадцати от себя.

Там стояла фигура в черном, худая, с темными глазами. Вот она приблизилась и села на камень, глядя на Друсса сверху вниз.

— Вот и все, — сказала она голосом, похожим на ветер, насквозь продувающий пещеру.

— Я еще выздоровлю, — сказал Друсс, смигивая пот с глаз.

— После этой раны — нет. Удивительно, как ты еще жив.

— Мне и прежде наносили раны.

— Да, но тогда клинок не был отравлен зеленым соком с северных болот. У тебя гангрена.

— Нет! Я умру с топором в руке.

— Ты так думаешь? Я жду тебя, Друсс, все эти годы. Я видела легионы путников — они пересекали темную реку по твоей милости. И я следила за тобой. Твоя гордость и твое самомнение не знают границ. Ты вкусил славы и стал думать, что выше твоей силы нет ничего на свете. А теперь ты умрешь. Без топора. Без славы. И не пройдешь через темную реку в Чертоги Вечности. Я наконец-то взяла свое — разве ты не понимаешь? Разве не понимаешь?

— Нет. За что ты меня так ненавидишь?

— За что? Да за то, что ты победил страх. За то, что насмеялся надо мной своей жизнью. Мне мало, чтобы ты умер. Все умирают, крестьяне и короли — все под конец становятся моими. Но ты, Друсс, — особая статья. Умри ты так, как тебе хочется, ты опять насмеялся бы надо мной. Потому-то я и придумала для тебя эту утонченную пытку. Тебе следовало бы уже умереть от своей раны — но я не взяла тебя к себе. Теперь твоя боль усилится. Ты будешь корчиться... Будешь вопить... Потом разум изменит тебе, и ты будешь умолять. Молить, чтобы я пришла. Тогда я приду, возьму тебя за руку, и ты будешь моим.

Люди запомнят тебя как жалкую, воющую развалину. Они почувствуют презрение к тебе, и это подпортит твою легенду.

Друсс подложил под себя свои могучие руки и попытался встать. Но боль снова повалила его, исторгнув стон сквозь стиснутые зубы.

— Вот так-то, воин. Борись, бесись пуще. Надо было остаться в своих горах и насладиться своей старостью. Гордец!

Ты не устоял против зова крови. Страдай же — и дари мне радость.

Кальвар Син снял горячие полотенца со спины Друсса, заменив их новыми, и по комнате разнеслось зловоние. Сербитар подошел и тоже осмотрел рану.

— Безнадежно, — сказал кальвар Син, потирая свой сверкающий череп. — Не понимаю, как он еще жив.

— Да, — тихо откликнулся альбинос. — Каэсса, он говорил что-нибудь?