Легенда Лукоморья.

Что ж, придется разбираться самой. Если бы не обещание, данное Кузьме, я бы не стала ждать, пока он взломает калитку, явно не желающую пускать нас во двор, а попросилась бы переночевать в любой другой из всех уютных домиков.

Калитка открылась со скрежетом, как будто собачья пасть клацнула. Я даже обернулась в поисках Барбоса, выскочившего из своей будки, но двор был пуст. Лишь в дальнем углу у забора сидела ворона и деловито копошилась в мусорной куче.

— Надо подмазать,— прокомментировал Кузьма душераздирающий скрежет и, словно оправдываясь за возлюбленную, добавил: — Мужика-то в доме нет. Фрося с бабкой живет. Где уж за всем хозяйством уследить!

Я с опаской покосилась на прогнившее местами крыльцо, ожидая увидеть хозяйку под стать дому — косую, косматую, в засаленном переднике и с недобрым прищуром. Но на крылечке показалась миловидная худенькая девушка в опрятном сарафане, которая тепло улыбнулась и махнула нам рукой.

— Здравствуй, Фрося! — расцвел Кузьма.— А я тебе гостью привел. В лесу встретил, заблудилась девица. Пустишь на ночлег до завтра?

— Отчего же не пустить? — тонюсеньким голоском дюймовочки проговорила Фрося.— С радостью. Сейчас теста намешу, пирогов напеку.

— Да что вы! — замахала руками я.— Не надо беспокойства!

— Какое же это беспокойство? — мягко, но вместе с тем решительно возразила Фрося.— Гость в доме. — радость хозяйке. Пойдем в избу. И ты, Кузьма, заходи на пироги.

— С грибами? — уточнил Кузьма, поедая Фросю глазами.

— С подберезовиками,— заалев, кивнула та.

— Непременно зайду!

Фрося провела меня через темные сырые сени в довольно опрятную комнатку. Я с одобрением оглядела наведенный порядок: белые вышитые занавески на окнах, чистые половички — даже жалко вставать на них пыльными с дороги лаптями. Что ж, похоже, Кузьма был прав, хваля Фросю за трудолюбие и хозяйственность. Снаружи, там, где требовалась мужская рука, дом выглядел не ахти, зато внутри, где заведовала хозяйка, все сияло чистотой и радовало глаз уютом. Только печь была завалена старыми лохмотьями, как будто, спешно наводя порядок, хозяйка сгрудила туда весь хлам.

Я вздрогнула: куча зашевелилась, откуда-то, будто из-под ватного одеяла, донесся слабый, но полный мучения стон. Я обернулась на Фросю и опешила: показалось, что ее глаза полыхают ненавистью, а мягкий рот скривился в жестокую гримасу. Моргнула — наваждение прошло, как рябь на воде. Лицо Фроси и впрямь исказила гримаса, но не ненависти — жалости. В голосе прозвучало истинное сочувствие:

— Бабулечка, как ты, родная?

Девушка шагнула к печи и любовно погладила рукой по тряпью. Она что-то успокаивающе прошептала, и голос ее был нежен и убаюкивал. Даже у меня сомкнулись глаза, и я зевнула, вспомнив о том, что весь день провела на ногах. Хорошо бы сразу лечь спать. Но Фрося была непреклонна.

— Нет-нет,— отойдя от печи, возразила она.— Я понимаю, как ты устала с дороги. Но что за сон, когда в животе пусто? даже не думай,— она решительно достала мешочек муки и лукошко, полное грибов,— не прощу себе, если ты голодной спать ляжешь. Как я потом Кузьме в глаза буду глядеть? Если хочешь, приляг, вздремни. Я разбужу, как пироги поспеют.

Фрося вынула из сундука сшитое из заплаток покрывало, застелила лавку у окна, положила в изголовье свернутую овчину. Я с наслаждением вытянулась на лавке, поглядела, как сноровисто Фрося месит тесто и лепит пироги, заключила — хорошая жена Кузьме достанется. Осталось только уговорить невесту. Но пока немножко передохну и наберусь сил. Прежде чем закрыть глаза, я бросила взгляд на печь:

тряпье лежало неподвижно. Видимо, ласковые речи внучки и впрямь подействовали на бабушку как снотворное.

Снилось мне, что я на хлебном комбинате. Аромат свежевыпеченного хлеба щекочет ноздри, румяные щечки булок так и манят надкусить хрустящий бочок, аппетитные ряды караваев гордо выезжают из печи, щеголяя пышными поджаренными шапками. Облизываясь, иду вдоль конвейера, по которому движутся противни с хлебом, впереди — дородный пекарь в белоснежном высоком колпаке колдует над очередным кулинарным шедевром.

Подхожу ближе. Стол усыпан мукой, словно песчаный пляж. А посреди этого белоснежного ковра возвышается идеально ровный белый ком. Умелые руки пекаря то тут, то там касаются хлебного шара, оставляя после себя вмятинку-глаз, впалость-ямочку, выпуклую надбровную дугу. С каждым движением пекаря шар приобретает человеческие черты, и вот уже потешно мигают глаза, сходятся на переносице брови, морщится аккуратный курносый нос. А руки пекаря лепят губы — последний штрих на мучном полотне.

— Колобок! — ласково шепчет пекарь, отходит на шаг и, любуясь на свое творение, умильно складывает на груди испачканные мукой руки.

Колобок крутится вокруг своей оси и вдруг пружиной подскакивает в воздух, мгновение и он уже катится по полу, собирая на свежее тесто мусор и сминая изящно вылепленные пекарем черты.

— Колобок! — надрывно зовет пекарь.