Легенда о Чёрном ангеле (СИ)

— Знаешь, Марго, я так долго жил в нашем Интернате до твоего появления, что многие вещи мне казались если не правильными, то единственно возможными. Время шло, мы взрослели, менялись, но в Интернате царили такие же волчьи законы.

Мы выживали, как умели. Кто сможет винить детей в том, что у них не хватало мозгов и способов что-то изменить? Бесправные и безвольные, мы варились в этом котле, запертые в душной скорлупе интернатских стен.

Но однажды я нашёл способ выбраться оттуда на волю. И оказалось, что там, за забором, существует другая жизнь. Да, по-своему гнилая и неправильная, но другая. Большой и необъятный мир, в котором девочек не продают жирным старым козлам на потеху, а мальчиков не запирают в подвалах, лишая еды и вкалывая какие-то препараты, от которых выкручивает жгутами кости, а кожа, кажется, лопается на части. Всё, на что ты способен после этого: ползать по полу, блюя кровью, и умолять о глотке воды. А всё, что получаешь: пинок под рёбра и новую дозу адского зелья.

Иногда они увлекались, и тогда очередной мальчик отдавал богу душу, а его личное дело отправляли в архив.

Правда, было это не часто: эти уроды знали своё дело и со временем научились правильно рассчитывать дозу.

Бедные, никому на хер не нужные сиротки — удобный материал. Кому они пожалуются, если всем на них плевать с высокой колокольни? Правильно, никому.

Иногда мальчиков увозили вслед за девочками, и лучше бы насовсем, потому что они возвращались обратно в таком страшном состоянии, что потом долго вздрагивали от малейшего шороха.

— А ты? — спрашиваю, а голос кажется совсем чужим, словно кто-то другой выталкивает из моего горла слова. — Тебя увозили?

Карл горько усмехается и отрицательно качает головой:

— Нет, на мою белоснежную задницу не нашлось извращенца.

Меня передёргивает от этих слов, а ещё я пытаюсь понять, почему, проживя в Интернете больше года, ни о чём подобном не знала. Почему была настолько слепа? Или просто не хотела замечать очевидного?

Наверное, всему виной чрезмерная опека Ворона. Он ограждал меня от всего, что могло причинить боль, делал всё возможное, чтобы я не сталкивалась с той гнилью, что царила кругом.

Но это не обеляет меня. Я жила с этими людьми рядом, я видела, что иногда девочки пропадали на несколько дней, а потом возвращались с пакетом новых шмоток и болью в глазах. Но не понимала, почему так, не могла себе даже представить. Всё-таки, несмотря ни на что, я была слишком тепличным цветочком, комнатным растением.

Да и не делился со мной никто. Я ведь так и не нашла себе друзей в Интернате. Ни единого, кроме Карла. А ведь старалась, пыталась стать своей, но на меня смотрели с жалостью и лёгкой брезгливостью. Наверное, потому, что я так и осталась в их глазах слабой домашней девочкой. Только Ворон захотел разглядеть во мне силу и стальной стержень. Все остальные же поставили на мне тавро, окрестив “домашней неженкой” и ненавидя просто за факт моего существования.

И, как сейчас могу понимать, меня ненавидели — злобно и отчаянно — ещё и потому, что все те ужасы, что случались с другими, меня по какой-то причине обминули.

А Карл тем временем продолжает свой горький рассказ, от которого мне хочется отползти подальше и спрятаться в самый дальний угол:

— С этим невозможно было бороться, это было никак не изменить. Разве что сбежать, да только изо дня в день, превращая нас в тупых животных, они делали всё, чтобы мы и сами уже не хотели ничего менять. Потому что толку никакого, а наказание за этим следовало такое, что лучше сразу сдохнуть, чем ещё раз пережить.

Карл допивает коньяк, ещё оставшийся на дне бокала, а я тянусь за сигаретами, потому что желание курить невыносимо. Но, скорее всего, мне просто нужно хоть на что-то отвлечься, чем-то занять руки, чтобы не тряслись настолько сильно, не выдавали моё состояние с головой.

Я не знаю, откуда Карл черпает силы, чтобы рассказывать обо всём этом. Где в нём спрятан этот резерв, позволяющий вспоминать о прошлом, проговаривать вслух и не свихнуться? Где хранится в нём эта память? Загадка.

И кажется, что именно в этот момент невозможно любить кого-то больше, чем я люблю Карла. С каждым сказанным словом, с каждым ожившим болезненным воспоминанием у меня в груди ширится и растёт чувство к этому мужчине, сила которого неизмерима.

— Марго, ты помнишь Ужа? — вдруг спрашивает, а я киваю,  потому что есть вещи, о которых забыть и под страхом смерти не получится. Как ни пытайся. —   Помнишь как он висел на ветке дуба? Его нашёл директор, потому что Уж приделал верёвку в аккурат под его окнами. Красиво ушёл. Директор тогда знатно обосрался.

Мои руки озябли, и я совсем не чувствую своих ладоней. Растираю их друг о друга, ёжусь от холода, сковывающего ледяным панцирем изнутри, но ничего не помогает. Мне так больно, так плохо и мерзко, что снова закуриваю, пытаясь хоть так вытравить привкус боли и страха. Карл, никак мой порыв не комментируя, понимает слишком много. Он всё понимает.