Легенда о Людовике

Стражник поклонился в ответ, и Шаджараттур вернулась в спальню. Подойдя к постели мужа, она уложила его на подушках ровно, выпрямила его скорченные предсмертной судорогой руки и ноги, расчесала и разгладила всклокоченную бороду, поцеловала в лоб и укрыла с головой шелковым покрывалом. Потом она закрыла окно, опасаясь, что запах привлечет раньше срока внимание слуг, которые с рассветом выйдут подметать внутренний дворик дворца. Затем она зажгла благовоние и поставила его в изголовье смертного одра султана. Бросив на мужа последний взгляд и покачав головой с беззвучным «Упокой твою душу Аллах, бедный мой негодяй», первая жена, а теперь уже вдова султана Наджима откинула свисающий со стены ковер и прошла через скрытую под ним дверь потайным коридором на женскую половину.

Ее рабыня, не ждавшая, что госпожа вернется из спальни мужа так рано, сонно и испуганно заморгала, валясь с подушки, на которой спала, под ноги Шаджараттур и начав лепетать оправдания — госпожа не любила заставать ее спящей. Но Шаджараттур лишь пнула ее носком туфли в согнутую поясницу и нетерпеливо сказала:

— Встань, Зульфия, и сходи за Фаддахом. Пусть сейчас же придет ко мне, да захватит все свои… ну, словом, он знает.

Зульфия убежала, и Шаджараттур, вздохнув, принялась одеваться. Наджим был единственным из мужчин, при ком она когда-либо открывала лицо; даже сыновья ее не имели такого права с тех пор, как им исполнялось шесть. Заправляя край шелковой чадры перед начищенной медной пластиной и глядя на свое отражение, Шаджараттур подумала, что теперь никогда и ни перед кем не откроет лица. Муж ее умер, и жена его, женщина по имени Шаджараттур, умерла с ним вместе. Теперь осталась лишь мать Тураншаха. И долг ее отныне — быть хорошей матерью так же, как была она хорошей женой.

Скрип двери заставил ее обернуться. Тот, за кем она послала рабыню, входил, кланяясь и касаясь своего лба через каждый шаг. Шаджараттур торопливо повернулась к нему. Она не любила, когда кто-либо — и особенно Фаддах — подходил к ней со спины.

— Тысячи тысяч дней благоденствия и мирных ночей, о великая Шаджараттур-ханум, — проблеял Фаддах, и Шаджараттур, не двигаясь с мечта, смотрела, как он подходит к ней и простирается ниц у ее ног. Как и всякий раз, когда она на него смотрела, сердце ее сжалось смесью отвращения, любопытства и страха, в котором она сама себе не хотела признаться, но который был, пожалуй, сильнее всех прочих чувств, что она испытывала в присутствии этого старика.

Фаддах был грязный, дряхлый, оборванный и отталкивающий на вид дервиш, вот уже более десяти лет живший при дворе султана Наджима. Эти годы не облагородили его и не придали сколько-нибудь приличного вида: хотя Шаджараттур и осыпала его благодеяниями и золотом, все это уходило как вода в песок жарким полднем. За все десять лет Фаддах ни разу не сменил того поношенного, изъеденного молью тряпья, в котором пришел когда-то в Каир, и ни разу не вымылся, называя такое расточительство живительной влаги смертным грехом, а ванну — изобретением шайтана. О шайтане, впрочем, дервиш говорил без страха и даже весьма охотно, что никого не удивляло, ибо каждый, знавший его, был уверен, что он в сговоре и даже в дружбе с нечистым. Наджим терпеть его не мог, но, потакая слабостям любимой жены, смотрел на его присутствие во дворце сквозь пальцы. А Шаджараттур жизни своей без него помыслить не могла. Ведь именно этот мерзкий, вонючий, мелко трясущийся и противно хихикающий старик двадцать лет назад подошел к ней, простой девушке, шедшей по базару, тронул ее за локоть и сказал, что через четверть часа султан Наджим будет у городского колодца, и если она пойдет туда сейчас, то станет его женой. Шаджараттур послушалась, и с тех пор слушалась Фаддаха во всем. Временами ей закрадывалась мысль, что он вертел ею так же, как сама она вертела Наджимом. Однако потом она себя ругала за эту мысль и думала, что она не вертит супругом своим, но направляет его, ибо вертеть можно веретено, а у человека — свободная воля, коей он наделен по милости Аллаха. Свободная воля Шаджараттур велела ей во всем слушать дервиша Фаддаха и спрашивать его совета в самых трудных жизненных обстоятельствах.

И к кому еще она могла обратиться теперь, когда обстоятельства были такими трудными, как никогда ранее?

— Встань, мой верный Фаддах, — сказала Шаджараттур, впрочем, не прикасаясь к нему — она никогда к нему не прикасалась, сама мысль об этом ввергала ее в брезгливый ужас. — Встань и помоги мне, ибо я нуждаюсь в твоем совете как никогда.

Фаддах выпрямился без той торопливости, которая обычно обличает неискренность павшего ниц. Шаджараттур никак не могла понять, в самом ли деле он так восхищается ею, «великой Шаджараттур-ханум», как он один ее называл, — или то лишь его способ потешить ее тщеславие, которое она столь старательно душила в себе всю свою жизнь. А впрочем, ведь неспроста же из всех юных девушек Каира он в тот день, двадцать лет назад, выбрал именно ее?