Легенда о Людовике

Это были рабы, с ранних лет тренированные в ненависти и искусстве убийства. Они были страшным оружием в бою против крестоносцев, тем более страшным, что сами не ведали ни страха, ни чести — один лишь звериный гнев. Ненависть их к христианам была столь велика, что, по слухам, султан каждый день выдавал им одного христианского пленника из бедноты, чтобы они растерзали его, утолив свою жажду крови, и от них не было бы опасности для оставшихся. В Каире Карл видел этих воинов с грубыми и жесткими, будто камни, лицами, со спутанными бородами и глазами словно уголья. Не были ли эти создания оборотнями, демонами, продавшими душу дьяволу за мощь и бесстрашие? Отчего ж нет — после того, что случилось в Каире на глазах у Карла и его товарищей, никто не посмел бы высмеять эту мысль.

И вот они, эти мамелюки, во главе со своим предводителем по имени Айюб, возмущенные тем, что называли они мягкотелостью и вероломством султана Тураншаха, разгневанные тем, что он убил святого дервиша (будто они не видели своими глазами, чем был этот дервиш!), движимые жаждой убийства и, пуще всего, ненавистью к христианам, с которыми помирился султан, — эти мамелюки в одну ясную ночь пришли к Тураншаху в опочивальню и отсекли его голову от тела. Ходили слухи, будто сама Шаджараттур-ханум воодушевила их; говорили также, что она состояла в богопротивной связи с оборотнем Фаддахом и мстила за его смерть. Но другие говорили, что к той роковой ночи Шаджараттур уже была давно мертва: не выдержав позора, который навлекла на сына, она сразу же после отъезда французского короля наложила на себя руки. Так исполнилось пророчество того, с кем Тайно Советовался дервиш Фаддах: из двух владык в живых остался тот, которого больше любила его мать. Ибо Шаджараттур умерла, проклятая Тураншахом, а Бланка Кастильская правила Францией за тысячи лье от земли, где находился ее сын. Мертвая мать не может любить своего сына более, чем живая.

Как бы там ни было — истину замело колючим песком. Итогом стала власть мамелюков над Египтом; и первое, что сделал Айюб, взойдя на престол, — бросил отряд своих бешеных псов на крепость Минош, маленький уединенный форт, принадлежавший крестоносцам. Мамелюки не стали отбивать крепость: они сровняли ее с землей, раздробили стены и растащили их по пустыне, и так же, как камни, разбросали по песку части тел и кости двухсот христиан, мирно живших в Миноше. А в Акру прислали голову командира крепости, завернутую в грязный, истоптанный конями и измазанный кровью полог, сорванный с алтаря в крепостной часовне. Ни слова не было прибавлено к этому посланию, и все же послание было ясно. Миру настал конец. Всего несколько месяцев длился этот мир.

У Людовика не было армии, которую он мог бы так скоро противопоставить нарастающим силам сарацин. Посему о наступлении не могло быть речи, и даже сам король согласился с этим. После долгих споров и пересудов решено было послать подкрепление во все христианские форты святой земли и помогать удерживать их, не подпуская мамелюков к побережью. Корабли еще не были готовы, и если бы орда Айюба прорвалась к Акре, нет сомнений, что она не проявила бы к королю и его семье того милосердия, которое проявил Тураншах, за это самое милосердие убитый мамелюками.

Итак, крестоносцы не шли больше отвоевывать святую землю. Они шли теперь спасать жизни своих единоверцев, гнувшихся под напором ненависти сарацин — той ненависти, что зрела без малого два столетия и вот, наконец, выразила себя во все сметающей черной силе. Короля теперь еще настойчивей уговаривали покинуть Акру, или хотя бы позволить уехать королеве с детьми, женщинам, старикам и тем, кто был ранен или болен и не мог больше сражаться.

Людовик сказал:

— Я никого не держу. Я силой никого сюда не привез. Я только позвал.

Уехали очень немногие.